Потому же, почему осенью 1914 года в Петербурге и Москве посадский люд и примкнувший к нему уличный люмпен крушили и растаскивали немецкие магазины. Перевернулась ситуация — и пошли с криками: «Лорду — в морду!»

Разумеется, политиканы любого толка (подчеркиваю — любого: левого, правого, красного, белого, зеленого, черного, полосатого) могут использовать эту дикую силу в своих интересах, но самой этой силе бессмысленно читать моральные проповеди и задавать вопросы «почему?», «ради чего?», «зачем?».

«Наверное, это лежит в человеческой природе», — в интонации доктора Эйнхорна бесстрастие натуралиста-естествоиспытателя, констатирующего норму, борется с сокрушенностью медика, ставящего диагноз неизлечимой болезни.

Природная агрессивность об руку с ситуационной безнаказанностью — вот что это. Опьянение ненавистью, помогающее справиться с комплексом неполноценности и тайным ужасом безнадеги.

Что с этим делать?

Ничего. Конкретно — бороться, а вообще — терпеть. Лучше всего уходить с того места, куда бьет молния. Там, где вырываются на волю инфернальные силы, дремлющие на дне души природного человека, — там нечего делать с логикой или моралью, а лучше уйти. Я не знаю, каково поляку быть в Катыни, но я думаю, что еврею лучше не быть в Кельце. Просто не ступать более в это место. Ни в Кишинев, ни в Житомир… Лучше уж в России… и то — за Уралом, где антисемитизм как-то не приживается. А еще лучше — в Израиле.

Понимает же Эйнхорн, что если бы в 1942 году государство Израиль уже существовало, гитлеровцам куда сложнее было бы организовать Холокост. Одно дело, когда жертвам есть куда уйти, и другое дело, когда весь мир отворачивается от них, не принимает их иначе, как несчастненьких беженцев, а раз несчастненьким деваться некуда, значит, приходится мириться с тем, что их добивают, — при полном «неведении» на этот счет демократических стран (уже объявивших войну Гитлеру).

Нет, никто до Ержи Эйнхорна не поворачивал тему Холокоста этой стороной и с такой силой. Сколь многое могло помешать Гитлеру осуществить запланированное «решение еврейского вопроса»! Да хоть разбомбили бы ту железнодорожную ветку, по которой возили обреченных в скотских вагонах из гетто к печам… Нет. Не разбомбили. Не помешали. Осуществилось. Шесть миллионов удалось смахнуть в ничто. И без сбоев!

Но ведь и палачей при таком размахе должны быть миллионы!

Вот он, наконец, самый страшный, роковой вопрос, от которого не отвертеться и который в конце концов ставит Эйнхорн: как могло получиться, что все это сделал народ, внесший самый большой вклад в мировую культуру?

В данном случае я процитирую уже не книгу Эйнхорна, а его выступление в московском Доме медиков на презентации книги. В книге он формулировку сбалансировал, напрямую же сказал так:

— Я не читаю по-русски, но от отца унаследовал библиотеку, заполненную переводами русских классиков… Это трудная, угрюмая литература, порожденная угрюмым народом. Она побуждает меня думать, что в будущем судьба России может определить судьбу мира. Вклад русских в культуру мира грандиозен, как и вклад англичан, французов, испанцев, итальянцев. Но все-таки, не обижая других, признаюсь, что, по моей оценке, самый мощный вклад в современную мировую культуру сделали немцы. И… именно они…… именно они……

«Кого Бог любит, того и испытывает», — подумал я, глядя, как подбирает слова великий гуманист.

— Гитлер пришел к власти вполне демократическим путем, — выговорил он наконец.

Этой горчайшей мыслью венчается «Послесловие», в котором Ержи Эйнхорн делает последнюю попытку — понять.

Гитлер — персонально — неудачник, он мог пробиться или не пробиться в художники, музыканты или архитекторы. Он мог мучиться, ночуя на скамейках в парках или блаженствовать, бодрствуя в солдатских казармах. Никого это не тронуло бы, его комплексы остались бы при нем.

Дело в том, что его личные комплексы помогли найти выход ярости великого народа, загнанного историей в угол.

Так что же произошло с народом Гёте и Бетховена, Канта и Ницше?

Унижение 1918 года и Веймарское позорище — это только предпоследний акт драмы, он еще у всех на памяти (последний акт — то, чему свидетель сам Эйнхорн).

Что же привело великий народ к ситуации, из которой не было иного выхода, кроме победы или позорища?

Эйнхорн идет к истокам: прослеживает тысячелетнюю драму… нет, не немцев, а всей Европы, на острие которой оказались немцы… и даже не немцы, а тот среднеевропейский стержневой народ, который впоследствии был назван немцами, но формировался именно как центральный, стержневой народ континента.

Империя Оттона Великого, созданная в 962 году, была не германской, она была римско-германской: еще один «третий Рим», так сказать… вернее, это мы «еще один», а германцы за полтысячелетия до «нас» просто ходом вещей, трудолюбием, витальной мощью стали выдвигаться на место римлян, заполняя зияющий вакуум, входя осью в варварское племенное чересполосье.

Противодействие этому центростремительному движению с краев континента было соответствующим, и к XVII веку силы «краев» и «центра» Европы сравнялись: тридцать лет подряд немцев били и утюжили, дробили и растирали по земле. Это продолжалось и после Тридцатилетней войны, вплоть до наполеоновской эпохи, когда по немцам проехались французы.

Да просто ходом вещей народу, наделенному такой силой, было суждено остервенение реванша — уже хотя бы потому, что силой его питала вся «срединная» Европа.

Бисмарк-то был еще осторожен… Вильгельм — уже безумен, но народ, чья сила прет от земли, из земли, из своей земли, — он не спрашивает очередного горлана-главаря, хорош тот или плох, народ просто валит за ним, когда слышит:

— Немцы! Вы не хуже других — вы лучше других!

«Лучше»…

На этом-то они и надорвались — юберменши, нибелунги, оскорбленные избранники.

И смололи их — ценой десятикратных жертв — те, что «хуже». Мы с вами. Славяне, евреи, татары, кавказцы…

Сегодня доктор Эйнхорн извлекает истину из тысячелетий, сегодня он врачеватель душ, диагност истории, гуманист и интеллектуал. А тот замерзший зек, что в январе 1945 года смотрит на тринадцать советских танков (один уже подбит и сожжен), тот девятнадцатилетний еврей с польским именем Ержи, что еще не может поверить в спасение?… Ему странно, что спасли его не американцы и англичане, которых он ждал, а вот эти русские, его ровесники, смертельно усталые мальчики. Он хочет подойти к ним и поблагодарить, но не решается: они никого не подпускают.

Потом кто-то сказал, что советский командир уже подходил к людям гетто, пожал им руки и спросил, есть ли в Ченстохове немецкие солдаты.

Кто-то возразил, что это был не командир, а простой танкист, настоящий же командир русских сгорел вон в том танке.

Кто-то ответил, что выяснить это невозможно: очень уж плохо русский танкист говорил по-немецки.

Ержи подумал: если я действительно спасся, я расскажу всему миру…

Пятьдесят лет мир не хотел этого слушать…