Уже много позже Диксон узнал, что исследование, о котором шла речь, было написано с благословения Уэлча и отчасти даже по его совету. Со всеми этими фактами любой мог ознакомиться в послесловии, где автор выражал благодарность профессору, но так как Диксон, беря в руки книгу, старался прежде всего нисколько не обременять себя чтением и никогда не давал себе труда просматривать приложения, то все эти сведения он получил от Маргарет. Кажется, если память ему не изменяет, она сообщила ему это утром в тот день, когда пыталась покончить с собой, приняв большую дозу снотворного.

Уэлч сказал, вернее прокричал, словно откуда-то издалека:

– Да, кстати, Диксон… – И Диксон с непритворным оживлением повернулся к нему.

– Да, профессор? – Куда приятней ждать, что еще преподнесет ему профессор, чем думать о том, что может преподнести ему Маргарет. К тому же ему так или иначе скоро предстоит это узнать.

– Вот что: может, вы приедете погостить у нас следующую субботу и воскресенье, чтобы… э… погостить у нас. Мне кажется, вам не придется скучать. Приедет кое-кто из Лондона – кое-кто из наших друзей и приятелей нашего сына Бертрана. Бертран, конечно, тоже собирается навестить нас, но еще не уверен, удастся ли ему вырваться. Мы, я думаю, устроим небольшой домашний спектакль или музыкальный вечер. Может быть, попросим вас помочь нам кое в чем.

Машина жужжа мчалась по пустынному шоссе.

– Большое спасибо, буду очень рад, – сказал Диксон и подумал: придется попросить Маргарет разнюхать, что значит это «кое в чем», для которого может потребоваться его помощь.

Уэлч был явно обрадован такой готовностью.

– Вот и отлично, – сказал он с облегчением. – Теперь я хочу еще немножко потолковать с вами о наших учебных делах. Декан говорил со мной об «Открытой неделе» в конце семестра. Он хочет, чтобы наш исторический факультет тоже внес свою лепту в это мероприятие, и я, понимаете ли, подумал о вас.

– О, в самом деле? – Будто уж нельзя было найти кого-нибудь поопытнее на роль «лепты»!

– Да, я подумал, что, быть может, вы захотите взять на себя труд прочесть вечернюю лекцию на нашем факультете, если найдете это возможным.

– Я, пожалуй, предпочел бы отважиться на публичную лекцию, если вы считаете, что я могу за это взяться, – набравшись мужества, отвечал Диксон.

– Мне думается, вам неплохо бы взять такую тему: «Старая добрая Англия» или что-нибудь в этом духе. Чтобы было не слишком академично и не слишком, не слишком… Могли бы вы, как вам кажется, подготовить что-нибудь в этом плане?

Глава II

– А потом я почувствовала, что теряю сознание, и мне вдруг стало все равно. Помню только, что я все сжимала в руке пустой пузырек, словно эта склянка каким-то образом еще привязывала меня к жизни. Но, в общем, мысль, что я умираю, совсем не трогала меня, я чувствовала только бесконечную усталость. И все же если бы кто-нибудь взял меня за плечи, тряхнул как следует и сказал: «Ну же, перестань, ты не умираешь, ты сейчас вернешься к жизни!» – мне кажется, я бы постаралась сделать над собой усилие, постаралась бы остаться в живых. Но никого не было возле меня, и я думала: «Ну вот, все кончено, и не так-то уж это важно в конце концов». Очень странное ощущение. – Маргарет Пил, худая, маленькая, в очках и с ярко накрашенным ртом, едва заметно усмехнулась и поглядела на Диксона. Вокруг них стоял ровный гул голосов.

– То, что вы можете так спокойно говорить об этом, хороший признак, – сказал он. Она ничего не ответила, и он продолжал: – А что произошло потом, вы помните? Но, конечно, если вам не хочется, не рассказывайте, не нужно.

– Нет, почему же, я ничего не имею против, если вам не скучно. – Она снова усмехнулась, и на этот раз это было больше похоже на улыбку. – Но разве Уилсон не рассказывал вам, как он прибежал ко мне?

– Уилсон? Ваш сосед, который живет ниже этажом? Да, он сказал, что ваше радио гремело на весь дом, и он поднялся наверх, чтобы положить этому конец. А почему вы не выключили радио? – Те чувства, которые на первых порах пробудил в нем рассказ Маргарет, уже почти притупились, и он мог теперь рассуждать более трезво.

Маргарет отвернулась и обвела глазами полупустой бар.

– Правду сказать, я сама толком не знаю, Джеймс, – отвечала она. – Должно быть, мне хотелось, чтобы было какое-то движение, какой-то шум, звуки, когда я буду… Когда мое сознание померкнет. В комнате была такая страшная тишина. – Она чуть-чуть вздрогнула и добавила поспешно: – А здесь прохладно, вам не кажется?

– Если хотите, уйдем отсюда.

– Нет, нет, ничего. Просто потянуло сквозняком, когда открылась дверь… Да, так что было потом? Мне кажется, я очень скоро стала сознавать, где я нахожусь и что со мной делают, и подумала: «О Господи, час за часом терпеть эту муку! Смогу ли я все это вынести?» Но, конечно, порой я снова теряла сознание, а потом опять приходила в себя, и так все время. И это, пожалуй, было даже хорошо – такое облегчение! А когда я, как бы это сказать… compos mentis,[2] самое худшее было уже позади. Я хочу сказать – физически я уже не так мучилась. Только слабость чудовищная, конечно. Ну да вы помните… Но все кругом были так необыкновенно добры ко мне. А я думала о том, что у них и без того так много хлопот – с теми, кто болен не по своей вине… Я помню, что ужасно боялась, как бы обо мне не сообщили полиции, боялась, что меня отправят в полицейский госпиталь, или как это там называется, но все были просто настоящие ангелы. Невозможно быть добрее. А потом вы пришли проведать меня, и весь этот ужас отодвинулся куда-то, стал нереальным. Но какой же у вас был перепуганный вид!.. – Она рассмеялась и слегка откинулась назад на высоком табурете, обхватив руками колено. Туфля из поддельной замши, соскользнув с пятки, болталась на пальцах. – У вас был такой вид, словно вы присутствуете при какой-то тяжелой опасной операции… Бледный, как полотно, глаза ввалились… – Она покачала головой, продолжая тихонько посмеиваться, и поправила плечико зеленого с разводами платья.

– Неужели? – сказал Диксон. Он почувствовал облегчение при этом известии. Оказывается, он выглядел достаточно скверно в то утро, когда ему и в самом деле было так скверно. Затем ему снова стало не по себе – он собирался с духом, готовясь задать последний, неизбежный вопрос. С минуту он слушал краем уха, как Маргарет рассказывает о необыкновенной доброте миссис Уэлч, которая взяла ее из больницы и увезла к себе домой на поправку. Да, она, без сомнения, была очень добра к Маргарет. И вместе с тем супруга профессора Уэлча была единственным человеком, которому временами удавалось пробудить в душе Диксона сочувствие к профессору, как, например, в тех случаях, когда она затевала с ним спор на людях. Рассказ о ее ангельской доброте вызывал в Диксоне раздражение. Теперь придется разбираться, пытаться уяснить, почему она пробуждает в нем такую неприязнь. Наконец, отхлебнув предварительно два-три раза из стакана, Диксон сказал, слегка понизив голос:

– Вы можете ничего не говорить мне, если вам неприятно… но я хотел спросить вас… С этим теперь покончено раз и навсегда? Я хочу сказать… Вы не станете больше делать таких попыток?…

Маргарет быстро взглянула на него. Казалось, она ждала этого вопроса, но обрадовал он ее или огорчил, Диксон не смог уловить. Она отвернулась, и он заметил, как ввалились у нее щеки.

– Нет, я не буду больше делать никаких попыток, – сказала она. – Я не думаю о нем больше. У меня нет теперь к нему никаких чувств – ни хороших, ни дурных. И мой поступок представляется мне просто глупым.

При этих словах Диксон подумал, что напрасно он так боялся встречи с Маргарет. Его опасения были нелепы, ни на чем не основаны.

– Отлично, – сказал он с искренним облегчением. – А он делал какие-нибудь попытки увидеть вас, поговорить?

– Абсолютно ничего, даже по телефону не позвонил. Сгинул бесследно. Словно его никогда и не было. Вероятно, ему сейчас просто недосуг, вероятно, он все свободное время проводит с той красоткой, как сам говорил.