— У Андрея Николаевича свои счеты с решетками и заборами, — засмеялась она.

Больше всего он боялся, что Марина заметит его состояние и бог знает что о нем подумает. Когда они проводили Софочку и остались вдвоем, Андрей изо всех сил старался казаться веселым; делал он это с таким неуклюжим отчаянием, что порою ему самому было совестно слышать свой громкий, неуместный смех. В мыслях царила полная неразбериха. То он издевался над собою — ради чего все это? Ради вот этой пустой болтовни? То на него накатывалась вдруг неприязнь к Марине, и Марина казалась ему обыкновенной, ничем не примечательной, обманувшей его ожидания, и он клялся, что никогда больше не встретится с нею. То вдруг он начинал доказывать себе, что произошла счастливая желанная случайность и он недаром пожертвовал таким важным для него разговором: Марина — удивительная девушка, и все, о чем они говорили и говорят, полно глубокого скрытого смысла.

Они подошли к дому, в котором она жила. Трехэтажный, облупленный особняк стоял в переулке, выходившем на набережную. Марина поднялась на косую разбитую ступень подъезда, глаза ее пришлись теперь вровень с глазами Андрея. Он заметил в них быстрые озорные огоньки, и сразу ему некуда стало девать руки, он чувствовал, что стоит, как-то нелепо вытянувшись, словно по стойке «смирно».

— Старинный дом, — сказал он.

— Конец восемнадцатого века, — великодушно подтвердила Марина.

Они опять замолчали. Марина закусила губу и переложила свою коричневую потертую сумочку в левую руку. Счастливые женщины, у них всегда что-нибудь есть в руках… Молчание становилось глупым.

— Ну что же, до следующего актива? — спросил Андрей, глядя на ее подбородок.

— У меня есть телефон на работе, — сказала Марина тем же легким тоном, каким говорила Софочка.

Вернувшись домой, Андрей сразу же постелил себе постель и лег. Часы в столовой пробили два, а он все еще не спал. Он зажег лампу, встал, шлепая босыми ногами по холодному линолеуму, достал энциклопедию и стал читать о Воронихине. Как это он не сообразил: раз Воронихин строил Казанский собор, то и решетка возле собора, наверно, построена по его проекту. Потом он вынул из пиджака записную книжку, проверил номер телефона Марины. На всякий случай он записал этот номер у себя на столе и на обоях возле телефона. Странное дело, почему-то это его успокоило, и он сразу же крепко заснул.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ

На следующий день Андрей съездил в Электротехнический институт к Любченко. Шли лекции, в пустых коридорах было тихо. Ожидая перерыва, Андрей стоял у окна и думал о последней фразе Марины. Его смущала бездумная легкость, с какой она дала ему свой телефон. Он готов был усмотреть в этом желание отвязаться. Во время их первой встречи она не разрешила ему даже проводить себя; вчера же, когда он вел себя с возмутительным нахальством, был зол и развязен, нес всякую чепуху, он добился того, на что не рассчитывал.

Прозвенел звонок, через секунду-другую послышался шум, двери аудитории распахнулись, и, размахивая портфелями, сумками, в коридор хлынули студенты.

Даже наметанный глаз Андрея с трудом различил среди них преподавателя. Это был молодой человек, лет двадцати семи, с таким же возбужденным веселым лицом, как у его слушателей. Андрей выделил его из толпы лишь по рукам, перепачканным мелом, да по тому, что несущиеся мимо юноши и девушки каким-то чудом умудрялись не толкнуть его, не наступить ему на ноги.

Андрей объяснил Любченко, что привело его сюда.

— К сожалению, ближайшие две недели я занят, — сказал Любченко, вытирая руки платком.

— Это не имеет значения, — убежденно сказал Андрей.

— То есть как?

Андрей призвал на помощь все свое красноречие. Конденсатор важен не сам по себе, важно то, для чего он нужен!

Он затащил Любченко в пустую аудиторию и принялся рассказывать о локаторе. Вначале Любченко слушал, забавляясь самоуверенностью Андрея. Он сидел на краю стола, болтая ногами, потом прилег на стол, подперев кулаком подбородок. Потом он начал перебивать Андрея вопросами, тон его становился сочувственным.

— Фееричная картина!.. Погодите, вам не приходило в голову использовать локатор для линии связи?

Он вскочил, взял у Андрея мел и попробовал исправить нарисованную Андреем схему. Отвлечения мешали Андрею, он хотел продолжать свое.

— Дайте, пожалуйста, кончить. — Они чуть не боролись за кусочек мела. — Вы на лекциях разрешаете студентам перебивать себя?

Любченко рассмеялся так добродушно, что Андрею стало неудобно. Но после этого замечания они почувствовали себя просто.

— Признаюсь — ваш конденсатор потребует всего один-два вечера. Бог с вами, сделаем, — сдался Любченко.

Через два дня Любченко сообщил, что конденсатор получился. На следующий же день Андрей отдал его монтажникам и занялся Усольцевым, которого почти все это время не видел.

Когда Андрей подошел к нему, Усольцев поднялся навстречу, вяло поздоровался. Рука его была холодной. Усольцев был бледен: рыжеватая щетина небритых щек, измятый, небрежно завязанный галстук, беспорядок на столе — все это настолько не вязалось с его прославленной аккуратностью, что Андрей подумал: «Неужели заболел?»

— Как дела? — спросил Андрей.

Вместо ответа Усольцев взял бумагу, над которой он работал, сложил ее, разорвал на четыре части и бросил в корзинку. Высокая проволочная корзинка была забита клочьями исписанной бумаги.

— Каждый день корзинка, — сказал Усольцев, перехватив взгляд Андрея.

— Ничего, бывает. Усольцев сглотнул слюну.

— Андрей Николаевич, я бы просил… позвольте мне поговорить с вами.

Он повернулся было в сторону кабинета Лобанова, но Андрей придвинул стул, с готовностью уселся возле его стола.

Был обеденный перерыв. В «инженерной» сидело несколько человек: Майя завтракала, читая газету, Кривицкий и Борисов играли в шашки.

— Сдавайтесь, вы тр-руп! — приговаривал Кривицкий.

— Может быть, у вас удобнее? — снова попросил Усольцев. Андрей догадался, чем вызвано подобное упорство.

— Какая разница, тут посторонних нет, — сказал он.

— Хорошо, — тихо согласился Усольцев. — Освободите меня, Андрей Николаевич, от этой работы. Ничего у меня не выходит. И я боюсь… я полагаю… не выйдет. — Он еще сдерживался, но за его словами нарастало отчаяние. Андрей пожалел, что настоял на этом разговоре при всех. — Я совсем другого склада инженер.

По выражению лиц склонившихся над доской Кривицкого и Борисова можно было понять, что они внимательно слушают разговор.

— …Нельзя же требовать, чтобы каждый инженер творил, изобретал, словом — был бы Ломоносовым, — с безудержной решительностью, какая свойственна неуверенным в своей правоте людям, говорил Усольцев. — Я не претендую на такую роль. Давайте мне любую черновую работу, любую. Пожалуйста. А выдумывать — избавьте, не гожусь. Не умею. Не желаю. Андрей Николаевич, поручите кому-нибудь… Я вместо этого… Я не обязан, в конце концов…

Он проглатывал окончания фраз. Молчание Лобанова сбивало его.

«А я обязан?» — хотелось спросить Андрею. Это только в книгах пишут, что борьба и препятствия доставляют радость. Никакой радости препятствия ему не доставляли. Но и трусить он не собирался. Ради чего он шел на все это? А Борисов, Новиков, Саша, все, кто шли рядом с ним? Ради чего покинул педагогический уют Фалеев? И тысячи людей, чьи дела он видел на выставке, о ком рассказывал на совещании Савин? Ради чего они вступали на мучительный путь поисков, сомнений, неудач?.. В эту минуту он презирал Усольцева, как презирают в бою трусов и паникеров. В армии Андрей показал бы ему, но сейчас он не имел права бросить в лицо Усольцеву ни одного слова из тех, что напрашивались на язык, не имел права ни крикнуть, ни повысить голос.

Прищурясь, Андрей прочел надпись на лаково-желтой грани карандаша.

— Ага, «Кохинор», — сказал он. — Хорошие карандаши… Вот вы говорите, что не обязаны. Но ведь вы инженер.