— …Поскольку Андрей Николаевич просил высказаться авто ров статьи, то я могу сообщить следующее. Испробовав вариант схемы локатора, предложенной Лобановым, мы убедились в не качественности этой схемы. — Он улыбнулся, придавая своим словам оттенок зловещей двусмысленности. — И в дальнейшем опыты шли по моей схеме…

— По какой? — быстро спросил Андрей, подавшись вперед.

— …Естественно, это задержало ход исследования, но нет худа без добра.

Андрей встал:

— Еще раз прошу сообщить, как выглядит ваша схема? Андрей подошел к Тонкову, протянул ему мел.

Тонков посмотрел на его руку: она дрожала.

— Пока схема не опубликована, я не считаю удобным… — Снисходительная степенность его слов подчеркивала всю бестактность просьбы Андрея.

В зале росла и росла тишина. Не спуская глаз с Тонкова, Андрей взял свернутый в рулон чертеж.

— Вот схема локатора, которую я предложил профессору Григорьеву для его измерений, — он развернул чертеж, поднял его перед аудиторией. — Будьте добры показать, в чем тут, по-вашему, порок?

Тонков скользнул глазами по схеме и тотчас настороженно повернулся к залу; он уже приготовился было произнести очередную убийственную фразу, но его опередил высокий, натянутый до предела женский голос.

— Товарищи! — По проходу почти бежала Анечка. Она остановилась перед Андреем, спиной к залу. — Андрей Николаевич! Ведь это же не ваша схема. Как вам не стыдно! Это схема профессора Тонкова. Мы по ней работали. Мы на ней получили все замеры.

Лист бумаги жестяно зазвенел в руках Андрея.

— Удивительное совпадение, — бесчувственно сказал Андрей, смотря на Григорьева.

— Настолько… удивительное, что я не вижу смысла продолжать, — торопливо сказал Тонков и направился к выходу.

— Подождите! — Навстречу ему поднялся Григорьев. Цепляясь за стулья, он медленно шел к кафедре. Красные пятна вспыхивали и меркли на его щеках. Одергивая криво застегнутый пиджак, он напомнил Тонкову, как он, Григорьев, сообщал ему схему Лобанова.

— А потом вы сказали мне, что по схеме Лобанова ничего не получается и замеры сделаны по вашей схеме. Как же так? Вы ходит, у вас своей схемы не было?

— Вы что-то путаете, Матвей Семенович, — твердо сказал Тонков.

Григорьев, ошеломленный, втянул голову в плечи, пристыженно-беспомощно переводя глаза с Андрея на Анечку.

В маленьком, ярко освещенном зале все было хорошо видно, но многие почему-то привстали.

— Наша схема, — раздался голос Майи Устиновой, — то есть схема профессора Тонкова, оказалась недостаточной. Я лично ее опробовала… — Майя говорила тихо, тем не менее каждое слово звучало отчетливо. — Мы никак не могли на ней добиться точности, которую обещал профессор Тонков. Мы отказались от этой схемы…

Андрея поражала не низость поступков Тонкова, открывшаяся ему сейчас во всей скандальной неприглядности, а то, что рассказала о ней Майя, Майя, для которой работа с Тонковым стала делом престижа, чести. С этой работой Майя связывала все свои надежды, она была ее оправданием, ее верой… Бледное, чистое лицо Майи словно окаменело. Двигался только ее рот. Андрей вспомнил почему-то партийное бюро, потом отчетно-перевыборное партсобрание, выступление Борисова и почувствовал какую-то крепкую внутреннюю связь между всеми этими событиями и тем, что творилось сейчас.

— Вы утверждаете, профессор Тонков, что ничего не знали о моей схеме, — сказал Андрей. — На каком же основании вы писали в статье, что она не годится?

— Это что, допрос?

— Нет, опровержение, — раздался негодующий голос Кривицкого.

— Значит, вы… — Анечка напряженно смотрела на Тонкова. — Как вам не стыдно! И мы… — Глаза ее заблестели, она резко повернулась и вышла в боковую дверь…

Григорьев с силой потер щеку, оставляя на ней белые полосы.

— Андрей Николаевич, я не имел права… — тихо начал он.

— Громче! — потребовали в зале.

Григорьев повернулся к аудитории, уперся глазами в толстую спину уходящего Тонкова и, торопясь, чтобы Тонков услыхал, вдруг закричал, размахивая руками:

— Вы опозорили мое имя, мою честь… Все, что угодно, но фальсификация научных данных — это… я не знаю… За это судить надо! Да, да! Я сам виноват, я сам преступник, я поверил, слепо верил Тонкову. — Этот лысый, щуплый человек был сейчас страшен в своем гневе. — Принцип локатора правилен. Практически не берусь судить, но, во всяком случае, я верю теперь Андрею Николаевичу, а не профессору Тонкову.

Встал Тимофей Ефимович. Андрей подумал, что он хочет уйти, но старик, постукивая палкой, направился к столу, поднял на лоб очки, сразу стал похожим на старого мастера.

— Михаил Фарадей перед смертью писал, — сказал он: — «Постоянный опыт показывает, что наша осторожность чаще распространяется на ошибки прежних лет, чем на наши собственные». Я всегда склонен объяснять поступки моих коллег высокими побуждениями. Неоднократно, впрочем, я наставлял себе синяки за подобную наивность. Сегодня тоже. Кроме той осторожности, против которой восставал Фарадей, сегодня проявилась другая. О ней предупреждал Ленин. Он как-то говорил, что когда новое только родилось, то старое остается некоторое время сильнее. Тог да-то и происходит издевательство над слабостью нового, этакий дешевый интеллигентский скептицизм. Насколько я разобрался в обстановке, против Лобанова особо яростно ополчились ученики и соратники профессора Тонкова. Почему? — Даже стенографистка замерла, остановив свой быстрый карандаш. — Престиж свой боятся утерять! И разные льготы и выгоды. Их интересуют не по иски истины, а безопасность своего положения в науке. Появился конкурент — дави его, уничтожай любыми средствами! Подобные люди рады уничтожить всякий талант, который может как-то соперничать с ними. — Он стукнул палкой. — Вот мы и увидели их голенькими.

Освежающим гулом прокатились аплодисменты. Никого не смущала их неуместность в этой деловой обстановке.

— Когда чувствуешь, что силы начинают иссякать, — тихо говорил старый ученый, — то единственным утешением служит возможность помочь тем, кто придет после нас и будет бесстрашно идти по тому пути, который мы смутно предвидим.

Аплодируя вместе со всеми, Андрей выронил записку, которую давно уже машинально вертел в руках. Он поднял ее, развернул и прочел: «А. Н.! На 160-м порчи не оказалось. Как быть? Новиков».

Новиков, стоя в дверях, видел, как лицо Лобанова словно опустело. Ничего не осталось — ни боли, ни испуга, ничего. Новиков вышел в соседнюю комнату. Там, поджидая его, из угла в угол ходил Усольцев. Махнув рукой, Новиков зашагал по другой диагонали. Встречаясь, они останавливались, прислушивались к голосам из-за полураскрытой двери и вновь расходились.

Когда Тимофей Ефимович кончил, Андрей извинился и направился к выходу. Стоя у дверей, он коротко, шепотом обсудил с Новиковым и Усольцевым положение. Кабель на сто шестидесятом метре был цел, никаких повреждений на нем нет. Наумов с бригадой ждет указаний. Новиков и Усольцев смотрели на Андрея умоляюще, ожидая чуда. И вдруг Андрей улыбнулся большой, спокойной улыбкой. Это действительно было похоже на чудо. Бог знает, каких трудов ему стоила эта улыбка. Он положил руку на плечо Новикова. Есть единственный выход — вызвать сейчас Майю Константиновну и попросить ее произвести замер своим методом. Может быть, ей удастся хоть на пять-шесть метров уточнить место этого злосчастного повреждения.

Новиков схватился за голову:

— Позор! Андрей Николаевич, это же капитуляция!

— Да… — грустно сказал Усольцев.

— Ответственность за ход ремонта легла на лабораторию, — быстрым шепотом сказал Андрей. — И бросьте паниковать. Подумаешь, катастрофа!

Новиков отчаянно зажмурился:

— После всего, что было, я не могу просить Майю Константиновну. Режьте меня. Не могу!

Из зала доносился голос моряка — начальника конструкторского бюро:

— …Точность, достигнутая локатором, перекрывает остальные методы…

Андрей наклонился к сидящей у двери Нине и попросил вызвать Майю Константиновну. Новиков и Усольцев отошли в глубь комнаты. Невыносимо было слушать сейчас выступающих. Торжество победы казалось горше всякого поражения.