Если этот юный негодяй решил задавать Фрине неуместные вопросы, он узнает: ей есть чем на это ответить.

– Так… так было нужно, – ответил Саша, сбившись с ритма, но тут же пришел в себя.

С этого момента он заговорил по-французски; изъяснялся он свободно, но с сильным русским акцентом. Фрина говорила почти как настоящая парижанка; в дни, проведенные на Левом берегу, она нахваталась грубых выражений, которые использовала с потрясающей невинностью.

– Ты очень хорош собой, мой милый мальчик, но тебе не удастся меня шантажировать.

– Княгиня предупреждала, что у меня ничего не получится, – уныло признался Саша. – Я не должен был сомневаться в ее мудрости, но видите, каким я оказался глупцом? О, прекрасная, очаровательная, простите своего смиренного слугу!

– Прежде чем я прощу тебя, скажи, что тебе было нужно, – потребовала Фрина.

Саша помедлил и, вздрогнув, повел ее туда, где на позолоченном металлическом стуле, словно старый попугай на жердочке, сидела княгиня и, смакуя черную икру, иронично глядела на танцоров. Она уставилась на Сашу и Фрину и заверещала:

– Et puis, mon petit,[22] в следующий раз будешь меня слушаться. Я всегда права, безошибочно права. У нас это семейное: мой отец говорил царю, что нужно поверить Распутину и не объявлять войну. Но тот не послушался и плохо кончил. Как и вся наша бедная Россия. А теперь вот я. И ты. Глупый мальчишка! Мадемуазель все еще разговаривает с тобой, ничтожество? Я сказала тебе – она не из тех, на кого можно давить! Но она могла бы упасть в твои объятия и сделать все, что ты скажешь, если бы только ты использовал обаяние, которым неизвестно за какие заслуги одарил тебя Господь!

Фрина, видя, что ее партнера как следует отчитали, и не совсем понимая, что она сама должна при этом делать, попросила принести ей коктейль и немного черной икры, той, что ела княгиня, и решила ждать, пока старуха перенесет свое внимание со злополучного Саши на нее и объяснится.

– Я и сейчас могу – упасть в его объятия очень приятно, – спокойно согласилась Фрина. – Но я не очень понимаю, что вам нужно. Деньги?

– Не совсем, – ответила старуха. – Нам нужно кое-что сделать, и вы нам в этом поможете. Вы расследуете странную болезнь этой дамочки в розовом, так? Полковник Харпер – мой старый друг.

– Я ничего не скажу вам, пока не услышу ваших объяснений, – ответила Фрина набитым икрой ртом.

Старуха снова заверещала:

– Bon.[23] Вы думаете, здесь замешан порошок, да?

– Кокаин? – вопрос княгини показался Фрине довольно неожиданным. Ей пока не приходило в голову, что Лидия могла оказаться наркоманкой.

– Мы приехали сюда из Парижа вслед за торговцем, – спокойно сообщила старуха. – Мы с «Компанией Балет-Маскарад» идем по следу короля этой торговли. Мы думаем, он здесь, и вы поможете нам его обнаружить. Вы ведь не одобряете торговлю кокаином?

Фрина, вспомнив изможденные лица кокаинистов, их предсмертные конвульсии и мучения, с которыми не сравнится инквизиция, покачала головой. Она не доверяла своей собеседнице и вообще с трудом верила всему, что та говорила. Но княгиня и танцор казались очень серьезными.

– Это личная месть?

– Ну конечно, – ответила княгиня. – Разумеется. Моя дочь умерла от кокаина. Она была матерью этих детей.

– Что вы от меня хотите? – спросила Фрина.

– Если вам удастся что-то обнаружить – скажите нам. А завтра утром пойдемте со мной к мадам Бреда, в турецкие бани.

– Но я не думаю, что здесь замешан порошок, – возразила Фрина.

– Возможно, следовало бы подумать, – сказала княгиня.

Фрина согласилась. Княгиня пронзила ее насквозь взглядом своих старых, но острых как иголка глаз, кивнула и любовно потрепала Сашу за ухо.

– Иди, глупыш, потанцуй с мадемуазель, раз ноги у тебя работают лучше, чем голова, – проворчала она.

Саша распростер объятия, и Фрина шагнула в них, почувствовав себя там как никогда уютно. Они танцевали до тех пор, пока ужин не потребовал к себе внимания. Саша удалился, оглядываясь, и присоединился к сестре и княгине, сидевшим слева, на дальнем конце стола. Фрину усадили между Лидией и приветливым Робертом Сандерсоном, депутатом парламента, через два стула от хозяйки.

Прошло много часов, прежде чем ей разрешили сесть в постели, и даже тогда она чувствовала такую усталость при каждом движении, что опрокинула свой поднос с едой. Ее навещал Сес; он приносил хризантемы и говорил с ней ласково, не то что некоторые из сестер – грубые, холодные, осуждающие. Ей нравился Сес. Приходила мама, плакала из-за того, что Элис была на волосок от смерти, и удивлялась, что такое могло произойти из-за ссадины на коленке.

Элис гадала, как она сейчас выглядит. Ей остригли волосы – главное ее достоинство, и теперь лицо обрамляли короткие кудряшки. Она так похудела, что запястья стали почти прозрачными.

К ней приходил полицейский, он записывал в черный блокнот все, что она, запинаясь, говорила. К сожалению, она знала совсем немного. У вокзала ее посадили в какую-то машину с темными стеклами – что-то вроде фургона, а потом стремительно затащили в дом; она даже не успела понять, что это за улица – узкая, мощенная булыжником, плохо освещенная и шумная. До нее доносился запах пива и жареных сосисок и еще какие-то аптечные запахи. Она описала ту комнату, но в ней не было ничего необычного – она могла быть одной из тысяч мирных гостиных с пианино, камином и салфетками. Она не помнила, как оказалась на Лонсдейл-стрит, потому что предыдущие два дня провела на койке в углу комнаты, рядом с еще одной девушкой, которая ничего не говорила и только стонала; в ее стонах слышались иноязычные слова.

Элис не знала, почему ее продержали там так долго, кажется, она приглянулась грязному Джорджу. Он запаниковал, только когда почувствовал, что она вся горит.

Какая-то бледная, хорошо одетая женщина заглянула в комнату и поспешно закрыла дверь. Она была очень хороша собой и одета во все синее.

Полицейский, похоже, был разочарован и попросил ее позвонить, если она вспомнит что-то еще.

А пока ей оставалось только выпить свой гоголь-моголь и заснуть. Она всегда была чем-то занята, с тех пор как помнила себя. И теперь ей было очень странно ничего не делать.

Вернувшись к жизни, она не хотела снова сдаваться, несмотря на усталость, измождение и апатию. Кроме того, каждый день приходил Сес и сидел у ее постели. По большей части он молчал, но в этом молчании было что-то успокаивающее; он держал ее руку так, будто для него это было несказанной честью. Элис не привыкла к такому.

Первое блюдо – нежный суп из спаржи – они миновали без происшествий. Лидия время от времени вставляла робкие замечания по поводу мельбурнской погоды, Роберт Сандерсон искренне с ней соглашался.

– Говорят, если вам не нравится погода, подождите полчаса, и она изменится. Довольно трудно в такой ситуации решать, что надеть, скажу я вам.

– Только не для джентльменов, – заметила Фрина. – Вам приходится все время носить один и тот же костюм – в жару и холод, в дождь и засуху. Кажется, кто-то назвал его «ассирийские доспехи джентльмена». Вы от этого не устаете?

– Да, возможно, мисс Фишер, но что тут поделаешь? Я не могу разгуливать в старых фланелевых брюках и красном галстуке, как художники из Гейдельберга. Люди, которые оказали мне честь, наделив верховной властью, вправе ожидать от меня некоего стандарта, и я рад оправдать их ожидания. По крайней мере, в этом я могу им угодить. Увы, более ни в чем другом.

Фрина проглотила эту речь вместе с супом из спаржи. Человек, способный облечь банальное утверждение в такие высокопарные фразы, был явно рожден для политики. После супа подали закуски – корюшку с лимоном и тосты с маслом. Еда была вкусна, но разговор начал утомлять Фрину. Помня о своей задаче, она не могла воспользоваться привычным методом – шокировать собеседников и тем самым положить начало интересной беседе или заставить всех замолчать, чтобы потреблять пищу в тишине. Госпожа Крайер принялась рассуждать о дерзости бедняков.