Я принялся косить траву. Тот, кто никогда не косил траву, меня не поймет. Его право. У каждого свои трудовые подвиги. А запах павшей травы был душист и хмелен. Блистала излучина речки. Солнце в зените звенело. Пулеметно циркали кузнечики. Если и был рай на планете — он был вокруг меня.
Наконец стожок на зиму вырос до поднебесья, и я с полным правом плюхнулся в реку. В чем мама родила. Поплавал одиноким дельфином в пресной проточной воде… Это напомнило мне море… Эх, море-море! Белый пароход… Как утверждают поэты, жизнь проходит, как теплоход «Михаил Светлов» мимо Мальвийских островов…
С думой о вечном я выбрался на берег… И появилась она. Девочка-девушка, сотканная из солнечного света, запаха травы и равнинных звуков полдня. К счастью, я уже натянул штаны и походил на бога средних лет. Девочка была конопата и улыбчива, с желтыми, как ромашка, волосами; в простеньком, ситцевом платье.
— Вас зовут обедать, — сказала она.
— Привет, — ответил я. — А мы ещё не знакомы.
— Я — Аня, — улыбнулась. — А вы — Саша. Я про вас все знаю.
— Ооо, — только и сказал я на это утверждение.
— Ваша мама…
— Ааа, — понял я. — А ты живешь здесь, Аня?
— Да, все лето… Мы соседи с вашей мамой… А вы надолго к нам? пытала с детской непосредственностью. Ей было лет четырнадцать-пятнадцать. В ней угадывались странная внутренняя раскрепощенность и сила, уверенность и естественность. Молодостью она напоминала Асю — девочку, нелепо погибшую на черном шоссе. — А сегодня танцы будут… В клубе…
— Увы, Анечка, — вздохнул я. — Мои танцы в клубе отменяются по причине работы…
Девочка вздохнула тоже, с огорчением проговорила:
— У вас тяжелая работа, я знаю…
— И какая же? — насторожился я.
— Дипломат вы, говорит мама ваша…
Мама-мама! Конспиратор в дачно-совхозной местности. Я лишь развел руками: да, дипломат, Анечка, на Мальвийских, чудных островах.
Тут из кустов выбежал патриот родных мест Тузик, облепленный малиново-мохнатыми репейниками. Радостно запрыгал вокруг девочки. Та, присев на корточки, принялась выдирать репейные катыши из собачьей шерсти. И я увидел молодую, ещё не наполненную женской страстью, остроконечную грудь девушки.
— Сколько тебе лет, Аня? — спросил я.
— Семнадцать, — ответила она. (Я вздрогнул.) — Будет. Через два года. А что?
— Нет, ничего, — ответил я. — Жаль, что мне не пятнадцать. Пошли бы тогда в клуб точно…
— Не, там все такие… недомерки, — поморщилась Аня. И фыркнула услышанной фразой: — Нет мужчын…
Мы засмеялись и пошли вверх по тропинке под праздно-праздничный треск-шум кузнечиков и прочих Божьих тварей.
Обедом все остались довольны. И люди, и звери. Во время приема пищи выяснилось, что Анечка помогает маме Вере Ивановне по хозяйству, а мама Верочка Ивановна — Анне в коллизиях, возникающих после танцевальных вечеров в совхозном клубе. Аня, фаворитка местных кавалеров, всячески провоцировала их на выяснение отношений друг с другом посредством легких кулачных боев. С тяжелыми последствиями.
— Ой, смотри, Анка! — грозила мама. — Вертихвостка. А, Саша?
— Где мужчыны? А, Саша? — дразнилась девушка.
Я на все пожимал плечами: вертихвостка, конечно, конопатая и смешная, но и Нефертити, чистая и вечная, со сто семнадцатого километра.
Как жаль, что мне вечером уезжать. Я бы с удовольствием потоптался на дощатом клубном полу рядом с этим хрупко-ломким, доверчивым, милым созданием.
Увы, работа есть работа. Дипломаты — люди подневольные. Тем более меня ждет трудовая повинность у колодца. Надо наполнить двухсотлитровую бочку водой. Для нужд двора. Я покидаю приятное во всех отношениях общество и отправляюсь к срубу, на котором висит ведро с километровой цепью.
Наполнял я бочку, признаться, долго. Колодец был глубоким, как и уже упомянутая Марианская впадина. В таком глухом и темном местечке удобно хранить ценности. Никто не найдет. А если найдут, не поверят своему счастью и утопятся в этом же колодце.
Пока я, как утка, плескался у колодца, Аня ушла домой. На прощание попросила отвезти вечерком в клуб. На машине. Вероятно, девочка хотела на минуту появиться в моем обществе, считая меня, кажется, мужчиной преклонных годов. М-да.
Потом я забрался в прохладный, вкусно пахнущий соленьями и прелыми бочонками погреб. Там был лаз в секретную лежку. Еще в прекрасном отрочестве я обнаружил в недрах планеты удобную, естественную пустоту. И оборудовал её для длительного автономного проживания. Даже электричество провел для удобства чтения. Теперь, во времена моей зрелости, здесь находился арсенал оружия. От набора кухонных (шутка) ножей до базуки производства США (не шутка).
В настоящее время меня интересовала снайперская винтовка с лазерным целеуказателем. Нашего, отечественного производства. Умеем делать, если хотим. Промахнуться из неё невозможно: лазерная точка поиска цели цвета багрового восхода солнца делает заход вашей жизни гарантированным.
Я проверил винтовку. Она была в боевом состоянии. То, что я задумал, называется демонстрацией рефлексирующего дурака. Понимал, что ликвидацией одного, пусть и высокопоставленного чина ГБ проблем вялотекущей жизни не решить, и тем не менее тех, кто считает себя хозяевами страны, надо заставить бояться. Страх за свое брюхо иногда приносит пользу всему обществу. Хотя каково общество, такая и власть. И последнее: тот, кто первым переступил черту убийством, вне всяких законов — земных, Божьих. Впрочем, имею ли я право суда? Если быть откровенным, не знаю. Не знаю.
Когда утомленное своей работой светило зацепилось за край дальнего леса, я засобирался в путь-дорожку. Корова и коза с философской задумчивостью пережевывали свежую траву-мураву, кот лакал молоко, тоже свежее, пес и поросенок, обожравшиеся праздничными помоями, бездыханно лежали в бархатной пыли, лишь петух бодрствовал, охраняя свой куриный гарем. Было странно хорошо и покойно. Я присел на теплую ступеньку крыльца. Тени, посланцы приближающихся сумерек, удлинялись. Мама вышла из дома, присела рядом, вздохнула, догадываясь сердцем.
— Как дела, сынок? Не очень?
— Бывает и хуже, мама.
— Ты береги себя.
— А ты себя, мама.
— Я тебя буду ждать, Саша.
— Мама, я могу… не возвращаться… долго…
— Ты, главное, себя береги… А я что? Я привыкла одна… Хотя скучать когда?.. — кивнула на дворовую живность. — И ещё Анечка…
— Хорошая девчонка, — хмыкнул я. — Смешная.
— Она в тебя влюблена, — улыбнулась мама. — Но это секрет.
— О Господи! — всплеснул я руками. — Мама, что ты ей нарассказывала?.. Пересказывай обратно: дипломат, но алкоголик, бросил двух жен и трех детей…
— Ладно, Санька, разберемся, — потрепала меня по волосам, как в детстве. — Ты там держись… на дипломатическом фронте…
— Ох, мама-мама…
Так мы и сидели, родные, на крыльце, пока не пришли сумерки, а вместе с ними девушка. Я её не сразу узнал. Это была Аня. Она состарила личико макияжем и превратилась в семнадцатилетнюю даму света деревни Смородино. Хотя была, признаться, весьма симпатична. Только теперь я понял местных малолетних кавалеров — за такую красотку можно и пострадать лицом. Я крякнул и выразительно посмотрел на маму, которая сделала вид, что ничего не происходит.
— Ну, как я вам? — покрутилась девочка в полубальном платье. И наступила на поросенка; тот возмущенно завизжал, как недорезанный. И смех и грех.
— Ваньке не нравится, а Саньке нравится, — засмеялся я. — Поехали, красавица, кататься. С ветерком прокачу!..
Я попрощался с мамой. Она не плакала, мужественная женщина, понимала: слезы — водица; только украдкой перекрестила меня, атеиста по убеждению. И мы поехали с девочкой Аней по пыльной, разбитой тракторами дороге. Автостарушка стонала на ухабах, а мы на сиденьях прыгали, как на батуте. Действительно, две беды у нас: дураки и дороги.
— А вы когда вернетесь? — спросила девочка.
— Ой, Анечка, этого никто не знает. Даже я, — отвечал.