Боковая дверь на Каррубер была заперта, они с Хетер зашли через главный вход. В церкви никого не было, но горели масляные лампы у алтаря. Они всегда горят, сказала Джеку Хетер, даже поздно ночью, когда она играет на органе.

– Ночью здесь страшновато, – призналась она. – Но у меня нет выбора, надо тренироваться играть в темноте.

– Зачем? – спросил Джек.

– В темноте происходит много интересного, – сказала ему сестра. – Например, пасхальная всенощная начинается в темноте. Играть без света в принципе несложно, надо только помнить музыку наизусть.

Джек стоял в центральном проходе, лицом к алтарю; ему казалось, что трубы органа ничуть не меньше в высоту, чем витражи. Церковь не казалась огромной; полумрак окутывал ее, превращал в мир в себе. Находясь здесь, ты забывал, какое снаружи время года и время суток – только тусклый свет, проходящий сквозь витражи давал слабый намек на то, что за дверьми день.

Джек подошел к алтарю и долго не мог прочесть надпись Venite Exultemus Domino; еще мистер Рэмзи подметил, что у Джека трудности с латынью. Хетер перевела ему:

– Идемте, восславим Господа.

– А, ну конечно.

– Привыкнешь, – сказала сестра.

У алтаря она перекрестилась, сняла рюкзак и села на скамью. Джек сел подле нее.

– Я потом сыграю тебе что-нибудь более нежное, что же до Боэльмановой токкаты – это громкая музыка, ее нельзя играть тихо. А когда ты услышишь, как ее играет он, это будет куда громче, чем здесь. Там совсем другая церковь, – сказала она, покачав головой.

Хетер словно преобразилась – за мануалом она стала другой, мощной и яростной, так она нажимала на клавиши; Джек ничего подобного не ожидал. Да и музыка – о, ничего громогласнее, ничего резче он никогда не слышал. Орган выдыхал в воздух новые аккорды, а старые продолжали разноситься по собору эхом; мануальная скамья дрожала. Казалось, это не церковная музыка, а саундтрек к фильму про вампиров – сцена погони из готического романа.

– Черт меня побери! – воскликнул Джек, забыв, где находится.

– Вот, теперь ты понял, о чем речь, – сказала Хетер и убрала руки с мануала; гулкое эхо продолжало разноситься по собору. – А теперь иди на улицу и посмотри, услышишь ты музыку или нет.

Она продолжила играть Боэльманову токкату; при первых же нотах у Джека застучало сердце.

Он вышел на Джеффри-стрит и прошелся по улочке Норт-Грей-Клоуз, к Королевской Миле и обратно. Улочка грязная, пахнет мочой и пивом, везде валяются осколки бутылочного стекла, пустые пачки из-под сигарет, обертки от жвачки. Пройдя половину улицы, Джек приложил ухо к стене собора – слышно, но еле-еле, только-только можно мелодию уловить.

На Королевской Миле органа и вовсе не слыхать – может быть, заглушает толпа; на других улицах тоже не слышно, на Каррубер-Клоуз мешают кондиционеры и вентиляторы, орган доносится лишь как невнятное бормотание. Но когда Джек вернулся в собор, Старик Уиллис обрушился на него всей своей Боэльмановой мощью. Сестра старалась изо всех сил, Джек чуть не оглох.

Как Хетер и говорила, рассказанная история – художественное преувеличение, или же действительно пьянчуге не повезло и Боэльман застал его спящим на скамье внутри собора. Главное в байке другое – Уильям Бернс специально решил сыграть на пределе громкости, чтобы все, кто находился в соборе, включая Алису и следующего органиста, вынуждены были бежать, спасая собственные уши, и ожидать конца токкаты снаружи под дождем.

– Наверное, это был один из папиных маниакально-депрессивных эпизодов, – сказала сестра Джеку. – Думаю, история именно об этом. Он выгнал твою маму под дождь, так сказать.

– У папы МДП? – спросил Джек.

– Нет, синдром навязчивых состояний, но у него случаются маниакально-депрессивные эпизоды. У тебя разве их не бывает, Джек?

– Может быть, откуда мне знать.

Хетер стала играть потише – Боэльман закончился.

– Это ария из генделевского «Соломона», – сказала она, так же тихо, как играла.

– А у тебя бывают такие эпизоды? – спросил Джек.

– Еще бы. Я то хочу всегда быть с тобой, то навсегда тебя покинуть и не видеть больше. Я хочу видеть тебя, рядом со мной, на подушке, спящим, смотреть на твои глаза утром, когда ты еще не проснулся, а я лежу рядом, жду, когда ты поднимешь веки. Я не про секс.

– Я знаю.

– Я хочу жить с тобой, никогда больше не расставаться, – продолжила Хетер.

– Я понимаю.

– А то я хочу, чтобы тебя вообще не было, чтобы папа никогда не говорил мне про тебя, не рассказывал, что у меня есть брат; не хочу больше смотреть твои фильмы, хочу, чтобы все сцены с тобой, которые я помню наизусть, вдруг исчезли из памяти, словно этих фильмов никто никогда и не снимал.

Хетер говорила и играла одновременно, но темп ускорился, орган стал звучать громче, сестре приходилось почти кричать, чтобы Джек слышал ее на фоне эха.

– Нам просто нужно больше времени провести вместе, – сказал он.

Хетер с силой обрушила руки на мануал, раздался какой-то жуткий, немузыкальный звук. Она скользнула по скамье и что было сил обняла брата за шею, прижала его к себе.

– Увидевшись с ним единожды, ты должен приходить к нему постоянно, Джек. Ты не смеешь появиться в его жизни на один миг и потом пропасть. Он любит тебя, – сказала Хетер. – Если ты сможешь ответить ему тем же, я тоже полюблю тебя. Если ты не найдешь в себе сил быть с ним, я буду вечно презирать тебя.

– Ясное дело, – сказал Джек.

Она оттолкнула его так яростно, что Джек подумал, она собирается дать ему пощечину.

– Если ты не Радужный Билли, не смей швыряться в меня его репликами! – рявкнула Хетер.

– Хорошо, хорошо, – пробормотал он и протянул к ней руки; она позволила обнять себя, он поцеловал ее в щеку.

– Нет, это так не делается, сестру целуют не так, – сказала она. – Ты должен целовать меня в губы, но не как свою девушку – губы не раскрывай. Вот так, – сказала она и поцеловала его, потерлась своими сухими губами о губы Джека.

Кто бы мог подумать, что Джек Бернс будет переполнен счастьем от такого целомудренного поцелуя? Но ему было уже тридцать восемь лет, а он впервые целовал свою сестру.

Они провели ночь в Джековом номере в отеле «Балморал», заказали ужин по телефону у портье и посмотрели какой-то дрянной фильм по телевизору. В рюкзачке у Хетер оказалась зубная щетка, очень большая футболка (вместо ночной рубашки) и чистая одежда на завтра.

Она все-все спланировала заранее, даже воплощение желаний, про которые говорила Джеку в соборе, – положить его рядом, увидеть его лицо, когда он спит, увидеть, как утром он открывает глаза, а она лежит подле него, просто смотрит, ждет, когда Джек проснется.

Хетер рассказала Джеку про своего ирландского приятеля – ничего особенного; ее настоящая большая любовь был учитель музыки в Белфасте. Он был женат, и она это знала; он пообещал ей уйти от жены, но в итоге ушел от Хетер.

Джек рассказал сестре про миссис Машаду, а также про миссис Адкинс, Лию Розен и миссис Стэкпоул – тех, кто нанес ему первые травмы, тех, кто первыми оставил на нем несмываемую печать и заразил разочарованием в самом себе. Он рассказал Хетер про Эмму и про миссис Оустлер, про Клаудию и ее дочь – и про все остальное, даже про психопатку из Бенедикт-Каньон, которой слышались стоны и крики жертв банды Чарльза Мэнсона, когда дули ветры Санта-Ана.

Хетер сказала Джеку, что отдала девственность одному из учеников Уильяма, тот учился в университете, а она еще ходила в школу:

– В то время мы играли примерно на одном уровне, сейчас же я играю много лучше.

Джек рассказал Хетер, что последние пять лет главная женщина в его жизни – доктор Гарсия.

Хетер сообщила, что тратит на немецкий столько же времени, сколько на музыку (орган, флейту и фортепиано). С мамой она говорила по-немецки, потом учила немецкий в школе и университете, из-за интереса к Брамсу, а теперь у нее появился и третий повод овладеть языком по-настоящему. Если она пробудет в Эдинбурге еще два-три года, ее в любом месте оторвут с руками. Органист она уже очень хороший, за это надо сказать спасибо Джону Китчену, который взял ее в ассистенты. Так что через два-три года, если немецкий у нее будет на уровне, Хетер сможет переехать в Цюрих и найти там работу.