– В тот день я видела улыбку только на одном лице, Джек, – на твоем крошечном личике на палубе корабля. Матери пришлось взять тебя на руки, тебе не хватало роста, чтобы дотянуться до фальшборта. Ты махал рукой нашей великанской шлюхе. А как твой папа вдруг упал наземь! Я решила, у него инфаркт. Думала, в Амстердам я доставлю тело, повезу его на заднем сиденье «мерседеса». Великанша подняла его и положила в машину – ей было так же легко нести его, как тебя! Ты пойми, все это время я думала, что он умер, и совершенно не хотела иметь труп на переднем сиденье, но великанша посадила его именно туда. Тут я увидела, что жизнь в нем все-таки теплится. «Что я наделал? Как я мог? Кто я, Фемке, кто я после этого?» – спросил твой папаша. «Ты мудак, Уильям, полный, окончательный и непроходимый мудак, как и полагается истинному христианину. Ты слишком многое готов простить», – вот что я ему сказала. Но дело сделано, документы подписаны, и на целом свете не нашлось бы человека, готового исполнять такие условия – кроме твоего папаши, Джек. Но, глядя на тебя, я скажу, что твоя мать тоже выполнила условия сделки – ну, в общем и целом.

В этот миг Джек возненавидел обоих – и маму и папу. Ну, с матерью все просто. А с отцом вот что – в этот миг он понял, что мама была права, папа его бросил! Уильям Бернс бросил своего сына! Джек был вне себя от ярости. Фемке была хотя и отставным, но опытным адвокатом и сразу это заметила.

– Так, ты это брось. Что за инфантилизм, в конце концов! – прикрикнула она на него. – Зачем взрослому, здоровому человеку копаться в прошлом, оплакивать его? Джек, забудь все это, сделай шаг вперед. Женись, будь хорошим мужем и хорошим отцом своим детям. Поймешь, как это непросто – быть хорошим отцом. Брось это, перестань судить их – я имею в виду и Уильяма, и твою мать!

Сыновья, взрослые мужчины, в матери души не чают, понял Джек, видя, как Маринус и Якоб хлопочут вокруг Фемке. Она снова выглянула в окно, приняв какую-то такую позу, которая без слов сказала Джеку, что аудиенция закончена. В конце концов, ее попросил за Джека Нико Аудеянс, и, видимо, она уважала старого полицейского – куда больше, чем Джека. Она исполнила свой долг, говорил ее профиль, и не собиралась сообщать ему ничего лишнего.

– Могу я хотя бы спросить у вас, что с ним стало, куда он отсюда уехал, – обратился к ней Джек. – Ведь не остался же он в Амстердаме?

– Разумеется, нет, – сказала Фемке, – ты ведь являлся ему на каждом углу квартала красных фонарей, а образ твоей матери мерещился ему в каждой шлюхе, в каждой похотливой позе, в каждой стеклянной витрине, в каждой грязной подворотне!

Джек молчал. Братья Поортфлит молили Джека не торопить события – молча, выражением лиц, жестами. Если он только наберется терпения, проникнется снисхождением к капризам старой женщины – кто знает, может быть, уйдет отсюда с тем, за чем пришел, намекали ему лица ее сыновей.

– Гамбург, – произнесла Фемке. – Какой органист не мечтает поиграть в этих знаменитых немецких соборах, там, где, быть может, играл сам Бах! Уильям, конечно, попал бы в Германию в любом случае, но в Гамбурге было что-то особое. Я точно не помню теперь, он говорил, ему нужен Герберт Гофман, я полагаю, это имя органного мастера и Уильям хотел играть на органе его работы.

Джек не без удовольствия поправил ее – такую женщину всегда приятно уколоть.

– Это не органный мастер, это знаменитый татуировщик, – сказал он.

– Слава богу, я ни разу не видела татуировки твоего папы, Джек, – презрительно сказала Фемке. – Я только слушала, как он играет.

Джек поблагодарил Фемке и ее сыновей за уделенное ему время. Он поглазел немного на проституток в витринах и дверях на Бергстраат и Корсьеспоортстеег, а потом побрел обратно в «Гранд-отель», сознательно обойдя стороной квартал красных фонарей. Он был рад, что Нико подкинул ему кассету с телесериалом Бешеного Билла – делать Джеку нечего, а покидать отель совсем не хочется.

На кассете было несколько эпизодов, больше всего Джеку понравилась серия про одного бывшего сотрудника отдела убийств, пожилого человека, который в пятьдесят три года возвращается учиться в полицейскую школу. Его зовут Кристиан Винтер, он только что развелся. Единственная дочь, студентка университета, отказывается его видеть, и поэтому он пошел на новый курс для полицейских, учиться новым методам борьбы с насилием в семье. Раньше полиция смотрела на такие случаи сквозь пальцы, а теперь виновных стали сажать.

Разумеется, все персонажи говорили по-нидерландски, так что Джек мог лишь догадываться, о чем речь. Но сценарий строился на персонажах – а Джек уже неплохо знал Кристиана Винтера по прошлым сериям, где Бешеный Билл как раз и показывал, как рушится его брак. В эпизоде про семейное насилие Кристиан чуть не сходит с ума – он одержим мыслью о том, сколько насилия видят дети. Статистика неумолима – дети, отцы которых били матерей, бьют своих жен, а дети, которых били, сами бьют своих детей.

Мораль сей социальной басни была неплохо знакома Джеку, но Ванфлеку удалось встроить ее в историю жизни своего героя-полицейского. Винтер никогда пальцем свою жену не трогал, но вот поносил ее на чем свет стоит, и она ни в коей мере не оставалась в долгу; очевидно, их дочь не могла не пострадать от этого. И первое же дело о семейном насилии, к которому подключают Винтера, заканчивается убийством – а уж про расследования убийств он знает все. Так он возвращается в свою старую команду.

Сериал Ванфлека был снят в достаточно реалистичном жанре, чего совершенно нет на американском телевидении; насилия в кадре мало, зато сексуальные атрибуты даны куда рельефнее. Разумеется, нет никаких неожиданных хеппи-эндов – Кристиан Винтер не находит пути назад в свою семью. Лучшее его достижение – вежливый разговор с дочерью в кафе, она знакомит его со своим новым юношей. Зритель ясно видит, что полицейскому плевать на молодого человека, но он никак не выражает это словесно. В последнем кадре дочь целует папу в щеку, и он замечает, что за кофе заплатил молодой человек.

Джек назвал стиль сериала «мягкий нуар» – так он сказал Нико Аудеянсу, тот зашел к нему в гости узнать, что он думает про работу Ванфлека. Нико сериал тоже нравился. Он не стал спрашивать Джека, как прошла его встреча с Фемке. Он знал ее, а будучи полицейским, был осведомлен обо всех деталях Алисиной истории. Джек только сказал ему, что Герберт Гофман – татуировщик, а не органный мастер. Нико, конечно, поинтересовался, поедет ли он в Гамбург.

Джек не собирался туда ехать. Актеры, конечно, хорошо умеют лгать другим, но вот себе они умеют лгать не лучше обычных людей – и даже актеру стоит трижды подумать, прежде чем лгать полицейскому.

– А что мне еще нужно знать? – спросил Джек у Нико. Тот не ответил, а просто посмотрел Джеку в глаза, потом на руки, потом снова в глаза. Джек заговорил быстрее, и Нико понял, что у Джека в мыслях полный беспорядок.

Джек сказал, он надеется, что отец сумел завести новую семью. Он не хочет вторгаться в его личную жизнь; ведь Уильям-то не вторгался в жизнь Джека. Кроме того, Джек знает, что Герберт Гофман ушел «на покой», Алиса, конечно, им восхищалась, но Джек и его не станет беспокоить. Ну и что с того, что Гофман, скорее всего, видел Уильяма Бернса?

– Я понял, Джек. Ты подошел очень близко, и тебе стало страшно. Ты боишься того, что будет, когда ты его найдешь, – сказал Нико.

Джек промолчал, но попытался принять бравый вид.

– А еще ты боишься причинить отцу боль, а еще – боишься, вдруг он не захочет тебя видеть, – продолжил полицейский.

– Ты хочешь сказать, я могу причинить ему новую боль, сверх того, что он уже пережил? – спросил Джек.

– Я хочу сказать только одно – ты подошел так близко, что, вероятно, не хочешь делать последний шаг, – сказал Нико.

– Может быть, – согласился Джек.

Он совсем не чувствовал себя актером. Джек Бернс всю жизнь был мальчишкой, который не знал отца, мальчишкой, отцу которого запретили его видеть. Папа «бросил» его, на этом фундаменте стояла вся джекова личность; потерять этот фундамент – вот чего, вероятно, на самом деле боялся сейчас Джек. Именно так высказалась бы Клаудия, но Нико больше не произнес ни слова.