Джек оказался не готов к этой встрече – подумать только, в Цитадели есть люди, не только лично знавшие его отца, но полагающие его необыкновенным! У Джека отнялся язык, он мог лишь слушать, как играет Матс Линдхардт. Насколько Джек мог судить, артрит ни капельки не сказался на способностях органиста.

В церкви больше никого не было, если не считать пары уборщиц; им, наверное, показалось странным слышать рождественскую музыку дождливым апрельским утром, а впрочем, она им не мешала.

В списке Лассе было и несколько любимых вещей Уильяма, сообщил Джеку Матс, – отрывки из баховских «Рождественской оратории» и «Канонических вариаций на тему рождественской службы» (Джек уже знал, что отец любил играть эти вещи), затем «Рождество Господне» Мессиана и «Полуночная месса» Шарпантье (этих вещей Джек не знал).

Слушая Линдхардта, Джек понял, что отец, несомненно, много раз воображал, как играет для сына. Однако Алиса наложила на это запрет, как и на многое другое.

– Мистер Бернс, это рождественская музыка, – мягко сказал Матс; только тут Джек заметил, что в церкви тишина. – Она, в принципе, поднимает людям настроение.

Джек же рыдал.

– Мальчишка Нильс? – Как же, все носили его на руках, вся крепость, – вспомнил Матс. – А твоего отца носила на руках вся семья Рингхоф; поэтому-то случившееся и стало такой трагедией. Никто не винил Уильяма в смерти Нильса, но Карин в брате души не чаяла и, конечно, не могла смотреть на Уильяма теми же глазами, что и раньше. Даже комендант сочувствовал ему, но сам был раздавлен – получилось, он в один миг потерял обоих сыновей.

– Где они теперь? – спросил Джек.

Подполковник Рингхоф ушел в отставку, он совсем старый, живет в городке Фредериксберг, там много стариков. Карин так и не вышла замуж и уехала, преподает в Оденсе в отделении Королевской датской консерватории.

Оставалась последняя тайна копенгагенского эпизода – почему Уильям поехал за Алисой и Джеком в Стокгольм. Конечно, Джек понимал, отцу было бы невыносимо больно, даже невозможно оставаться в Цитадели, но зачем ехать вслед за ними, если Алиса только что нанесла ему такой чудовищный удар?

– Как зачем? Чтобы видеть тебя, – ответил Матс. – Как еще он мог тебя увидеть, Джек?

– Она же спятила, правда? – спросил Джек. – Моя мать была чертова сумасшедшая!

– Лассе мне раскрыл глаза на одну вещь, – сказал Матс. – Он как-то сказал, что «органисты делаются органистами потому, что однажды в жизни встречают другого органиста».

Джек не понял, Линдхардт продолжил:

– Ну а многие женщины теряют рассудок потому, что не могут забыть свою первую любовь. Разве это так сложно понять?

Джек поблагодарил Линдхардта за рассказ и за музыку. Из Цитадели Джек вынес разочарование – он так и не увидел ни одного солдата, наверное, они в дождь не выходят из казарм. Еще он вынес ярость и ужас и чудовищную печаль – такие же, наверное, какие пережил его отец; Джек попытался вообразить себе, что чувствовал папа, отправляясь вслед за ним и мамой в Стокгольм.

Сев на паром, он стал думать, какие еще открытия ждут его – что еще налгала ему добрая мама, где еще она обвела его вокруг пальца? К примеру, в Копенгагене его спас, оказывается, не самый маленький солдат, а мальчик; а потом добрая мама сделала все, чтобы его спаситель расстался с жизнью. Джек помнил, как их спас шведский бухгалтер; интересно, правда это или ложь? Кого милая мама сжила со свету в Стокгольме?

До чего лживы наши воспоминания; мы храним в памяти не фотографии, а раскрашенные открытки. Пушистый нетронутый снег, рождественские свечи в окнах; только ран, зияющих в телах и душах детей, не видно. Джек был уверен: то, что он помнит про стокгольмскую церковь Ядвиги Элеоноры, про ее золотой алтарь, про встречу с Торвальдом Тореном, юным шведом-органистом, – все это искажено, неверно, не происходило в действительности.

Торвальд, однако, оказался реальным, Джек сразу его узнал. Но Уильям не спал ни с одной хористкой, не говоря уже о трех! Алиса выдумала Ульрику, Астрид и Венделу из головы, поэтому, конечно, Джек и не помнил их лиц. В Стокгольме его папа соблюдал целибат не хуже католического священника – ну, почти.

Церковь Ядвиги Элеоноры была лютеранской, Торвальд очень обрадовался, получив Уильяма в помощники; Уильям был старше и многому его научил. Но долго это не продлилось – Алиса, не теряя времени даром, в два счета настроила всю паству против Уильяма, изобразив его неверным мужем и беглым отцом.

– Я, конечно, старался как мог, каждое воскресенье убеждал людей в обратном, – сказал Торвальд Джеку, – но ничто не могло затмить образ твоей мамы с тобой в «Гранд-отеле». Ее там видели все, буквально все, и занималась она не чем-нибудь, а снимала клиентов, и, конечно, это была не жизнь для тебя – ты же был как зверь в зоопарке, как картина на выставке! И там, в «Гранде», и на озере Меларен, где ты катался на коньках с папиной любовницей, – мама тебя водила по городу как диковину!

– Что? – переспросил Джек.

Не мог же Торвальд назвать жену Торстена Линдберга папиной любовницей! Ее звали Агнета Нильсон, она просто любила свою девичью фамилию, так помнил Джек.

Торвальд Торен покачал головой.

– Джек, лучше тебе поговорить с самим Торстеном Линдбергом, – сказал он.

Джек так и планировал сделать, просто встретил Торвальда первым – зашел в церковь. Линдберга, оказалось, найти не сложнее – он по сию пору завтракал в «Гранде».

Разумеется, Агнета Нильсон никогда не была замужем за Торстеном – тот вообще был гей, всю жизнь. Агнета преподавала хоровое пение в Королевской консерватории в Стокгольме, Уильям был ее любимый ученик. В скорби по Нильсу Рингхофу – и по Карин, которую Уильям глубоко любил, – он искал покоя и нашел его в объятиях женщины постарше.

Если папа хочет видеть сына в Стокгольме не только за завтраком в «Гранд-отеле», то, настояла Алиса, он должен отправить свою любовницу на каток кататься с Джеком.

Джек хорошо помнил фразу по-английски и по-шведски, которую его заставила заучить мама:

– Если у вас есть немного времени, у меня есть комната и оборудование (Jag har rum och utrustning, om ni har tid).

Да, хорошенький танец заставила их – и Джека и папу – танцевать добрая мама!

– Разумеется, она все это делала сознательно; когда нужно было кого-нибудь помучить, у нее голова отлично работала! Она только и мечтала, как сделать им побольнее – и папе твоему, и бедняжке Агнете, – сказал Торстен Линдберг Джеку за завтраком в «Гранде». – Я уверен, твоя мамаша знала, что у Агнеты больное сердце; наверное, это ей твой папа рассказал – разумеется, без малейшей задней мысли.

– Агнета умерла? – ахнул Джек.

– Да, она умерла. Пугаться не надо – она умерла годы спустя, ничего драматического, не на льду. Я даже не хочу сказать, что катание с тобой ускорило ее гибель.

– А история с директором отеля?

– Какая история?

– Ну, он вроде деньги вымогал у мамы, нет?

– Разумеется, нет. Она его соблазнила, а затем всем об этом рассказала, выставила историю напоказ – для того, наверное, чтобы лишний раз обесчестить твоего отца в глазах окружающих, другое дело, что в действиях Алисы вообще не было никакой логики, на мой взгляд.

Тот факт, что Торстен Линдберг гей, нормальный человек определял за километр, но разве мог это понять Джек в свои четыре года? Бухгалтер не изменился ни на йоту, те же габариты, тот же аппетит. Джек и сам ел немного больше обычного – не потому, что был растроган нахлынувшими воспоминаниями (в былые времена он тут наедался, как Робин-Бобин-Барабек, правда, как он теперь понял, на самом деле играл роль в спектакле для папы), а потому, что ему нужно было набрать вес для будущей роли неудачливого сценариста, но успешной порнозвезды в фильме по «Глотателю».

После завтрака Джека едва не стошнило (с непривычки), но он сумел попросить у Линдберга показать ему иерихонскую розу. Джек думал, в мире есть прочные вещи, на которые он может опереться, и иерихонская роза – среди них, особенно та, что делала его мама.