– Ты что, с ней? – спросил парень, кивнув в сторону модели.

– Трусы и лифчик мне, кажется, знакомы, – сказал он. Типичная реплика Джека Бернса – так он себя выдал.

– Ты мог бы сойти за Джека Бернса, – сказал губной гармонист, – но я никому не скажу.

– В самом деле? Тогда не подскажешь, где эта красотка в трусах бросила остаток одежды?

Парень кивнул в сторону дивана, где вытянулась длинная юная леди – то ли спит, то ли пьяна, то ли окочурилась, – накрытая Джековой белой рубашкой, о которую она предварительно вытерла губную помаду. Джек нашел свои брюки и вытащил из левого кармана кошелек. Штаны ему были не нужны – зачем, если пиджак от них покоится на дне ванны, а уж белых рубашек у него сотня-другая найдется. Это уж такая ночь – ты фиксируешь убытки и сматываешь удочки.

Модель все плясала.

– Скажи ей, что трусы может оставить себе, а лифчик пусть мне вернет, – сказал Джек парню с гармошкой, который извлекал из несчастного инструмента звуки, какие издают сбитые проезжающей машиной мартовские коты; тот лишь кивнул.

Поблизости возник громила, который не заметил, как Джек входил; теперь он последовал за Джеком наружу, в полутемные аллеи, где расположились другие виллы – в одних горит свет, в других нет. На траве лежала роса.

– Эй, постой-ка, – сказал громила. – Кто-то тут вякнул, будто ты этот извращенец Джек Бернс.

Джек едва доставал ему до подбородка. Громила стоял у него на пути. В обычной ситуации Джек просто обошел бы его – такие не могут выиграть у него даже гонку от дверей «Макдональдса» до кассы; повстречай этот громила Джека в толпе, не посмел бы и близко подойти. Но в такой юбке Джек не мог никуда убежать, колени терлись друг о друга.

– Это ты, конфетка моя? – раздался голос Эммы; громила уступил Джеку дорогу. – Боже мой, ты погляди на свою ширинку!

Эмма обняла Джека за бедра, подтянула к себе, поцеловала в губы, размазав помаду.

– А что с твоими туфлями, конфетка моя?

– Они утонули, – ответил он.

– Надеюсь, это не сокровище от Маноло Бланика, дрянная ты девчонка, – сказала Эмма и мощно схватила Джека за задницу.

– Сраные лесбиянки! – крикнул им вслед громила.

– Эй, ты, у меня есть здоровый пластиковый хер, так вот, если я засуну его тебе в жопу, ты заплачешь, как дитя! – крикнула Эмма громиле, который неожиданно побледнел, это было заметно даже при лунном свете.

У бара на стойке валялся какой-то долговязый, перевесился на другую сторону, словно тряпка, которую повесили сушиться.

– По-моему, в Калифорнии запрещено водить босиком, – сказала Джеку Эмма.

– Обещаю тебе, что не буду спать с Лесли, – шепнул ей Джек.

Джек почти спал, а пенис все не успокаивался в руке у миссис Оустлер. Она вдруг сказала:

– Мне пришлось пообещать твоей маме, что я не стану спать с тобой, Джек. Но мы же и не спим, правда, в том смысле, в каком имела в виду Алиса?

– Разумеется, нет, – сказал Джек.

Она тронула ногтем его пенис, Джек дернулся.

– Прости, я уже давно не играла с пенисами.

– Ничего.

– Тебе надо с мамой поговорить, Джек, – сказала Лесли; тон был точь-в-точь как у Эммы.

– Зачем?

– Поговори с ней, пока есть время.

– Время для чего?

– Мы с Эммой мало разговаривали, – сказала миссис Оустлер, – а теперь наше время вышло.

– О чем мне с ней говорить?

– Ну, у тебя же полно вопросов, Джек.

– Она никогда мне на них не отвечала!

– Ну, может, в этот раз ответит. Спроси ее еще раз.

– Ты знаешь что-то такое, чего не знаю я?

– Разумеется, но тебе не скажу. Спроси у мамы.

Снаружи кто-то что-то орал – наверное, у парковки, в «Шаттерсе» всегда отлично слышно, когда орут на пирсе Санта-Моники. Может, этот крик подействовал, только пенис у Джека наконец опал.

– Какая красота! – сказала миссис Оустлер, прилагая массу усилий, чтобы оживить пенис заново. – Кажется, мы его теряем.

– Кажется, ему грустно, – сказал Джек.

– Джек, не забудь эту реплику, она тебе пригодится, – сказала как-то давно Эмма. Подумать только, он тогда не догадался, при каких обстоятельствах она может ему пригодиться!

Слово «грустно» оказало на миссис Оустлер непредвиденное воздействие. Она отпустила пенис и повернулась к Джеку спиной. Он и не понял, что она рыдает, пока не заметил, что плечи у нее дрожат; плакала она совершенно беззвучно. Вот оно, подумал Джек, как и говорила мама, в конце концов она сломается – но даже сейчас миссис Оустлер держала себя в руках. Ее миниатюрное тело содрогалось, ее лицо было залито слезами, ее груди были холодны, но она не произнесла ни звука.

Проснувшись, Джек услышал, как миссис Оустлер принимает душ; им уже принесли завтрак, а он и не заметил. Кофе, заказанный Лесли, давно остыл. Она уже упаковала свой крошечный чемодан и выложила у изножья кровати одежду, в которой собиралась лететь обратно, – черный брючный костюм, трусики, маленький «пышный» лифчик. На подушке лежал сюрприз для Джека – та самая единственная фотография обнаженной Эммы, что он сохранил. Видимо, Лесли нашла ее в доме на Энтрада-Драйв и хотела показать Джеку, что видела ее.

С фотографии укоризненно смотрела Эмма, ей семнадцать, Джеку тогда было десять, он собирался в Реддинг. Эмма в лучшей своей форме за всю жизнь, на щеках ожоги от матов, наверное, работа Ченко или «минских».

Лесли вышла из душа в гостиничном халате, с мокрыми волосами.

– Хороша, а? – проговорила она.

– Снимала Шарлотта Барфорд, – сказал Джек.

– Наверное, она не одну такую сняла?

– У меня была подружка, она заставила меня их все выкинуть.

– Она-то думала, ты в самом деле выкинул все.

– Еще бы.

– Такой знаменитости, как ты, не стоит хранить такие фотки как попало, – сказала миссис Оустлер. – Но я не стану ее за тебя выбрасывать. Фотографии Эммы я вообще выбрасывать не буду.

– Еще бы.

Джек встал, как был, голый, у окна, посмотрел на парковку, потом вдаль, где в небо возносилось неподвижное по утрам колесо обозрения, словно скелет динозавра. В Санта-Монике никто не вставал рано.

Миссис Оустлер подошла и стала рядом, взяв его за пенис обеими руками, через две секунды он у Джека стоял. Какое же это все предательство по отношению к Эмме! Осознав это, Джек заплакал. Совершенно обнаженная Лесли терлась о него, и если бы она захотела заняться любовью, он не стал бы ей отказывать; поэтому, наверное, он и плакал. Обещания, данные им Эмме и маме, гроша ломаного не стоили.

– Бедный Джек, – с едким сарказмом сказала миссис Оустлер, отпустила его и оделась. Такие короткие волосы сохнут в два счета. – У тебя будет трудный день, думаю, у «душеприказчиков по литературной части» тяжелая работа.

Джек плакал бы круглые сутки, но только не рядом с ней. Он вытер слезы и оделся, затем убрал фотографию Эммы в карман рубашки.

– Алиса, конечно, позвонит, когда я буду еще в воздухе, – сказала миссис Оустлер. – Она захочет узнать, как мы провели вместе ночь – как мы не спали друг с другом в том самом смысле слова.

– Я знаю, что сказать.

– Уж ты меня не подведи. И главное – поговори с ней. Задай ей все вопросы, какие только можешь, пока есть время.

Джек промолчал. Он пошел в ванную, запер дверь, умылся, сказал спасибо миссис Оустлер, что та оставила ему пасту (но не щетку, ее, наверное, убрала в чемодан), почистил зубы пальцем, прополоскал рот, услышал, как захлопывается дверь номера, вышел из ванной. Лесли и след простыл.

Ему не сразу удалось уйти из «Шаттерса», хотя миссис Оустлер оплатила номер: внизу его ждали папарацци. Слава богу, они прозевали Лесли. Кто-то, видимо, видел их прошлой ночью в «Уан-Пико» и решил, что ночевать они будут в «Шаттерсе».

– Кто была эта баба, Джек? – спрашивал какой-то назойливый говнюк с камерой.

Еще одна группа папарацци, побольше, ждала его на Энтраде, Джек не удивился – странно, что они вчера там не оказались, могли бы проследить их с Лесли до «Шаттерса». Он снял белье с Эмминой кровати, положил стирать, вообще немного привел комнату в порядок. Позвонила мать, оторвала его от приготовления завтрака; он сказал ей, что Лесли уже в самолете, что они провели вместе ночь, успокаивали друг друга.