– Да, нам пора, – заторопилась Эмма.

– Спасибо, – сказал Джек, обращаясь к Милдред Ашхайм.

А та снова уставилась на Эмму, Джеку только рукой помахала. Он думал, она скажет что-нибудь им вслед, так сказать, произведет выстрел в спину, например, «Счастливо, короткоболтовый», но Милли промолчала.

– Помяни мое слово, Милдред, будущее Джека Бернса – целая жизнь из золотых кадров, – услышал Джек голос Миры.

– Может быть, – ответила Милли, – но я все равно говорю, как девица он смазливее.

– Конфетка моя, выкинь этих старых потаскух из головы, они несут чушь, – сказала Джеку Эмма, оказавшись в машине.

Они плыли посреди лимузинного моря. Джек не знал, куда они едут, ему было плевать – пусть корабль ведет Эмма, у нее это отлично получается.

После такой ночи Джек ожидал наутро звонков от всех своих знакомых – даже от тех, кого давно забыл (особенно от тех, кого забыл!). Но на связь вышли немногие. Каролина Вурц, впрочем, позвонила Алисе:

– Пожалуйста, передай Джеку, я считаю, победу заслужил он, а не этот людоед! Подумать только, «Оскар» за каннибализм! Куда мир катится!

Вернувшись домой в Санта-Монику, Джек и Эмма нашли на автоответчике единственное сообщение – от мистера Рэмзи. Тот просто проорал:

– Джееееек Бееееернс!

И все. Но Джек был доволен.

Старые друзья по борьбе тоже объявились, но не так быстро. В письме от тренера Клума значилось: «Джек, ты был прав. Борцовские уши на девице не смотрятся». Тренеры Хадсон и Шапиро тоже поздравили Джека. Хадсон выразил надежду, что Джек не принимает женские гормоны и что его груди – накладные, а не имплантированные. Шапиро интересовался, что сталось с красавицей-славянкой, чье имя он забыл, – он надеялся увидеть ее по телевизору на оскаровской церемонии, но ее не показали.

Он, конечно, имел в виду Клаудию, но Джек ничего не знал о ней. Она не вышла на связь, как и Ной Розен (впрочем, Джек и не рассчитывал получить от него весточку). Ни звука и от Мишель Махер. Она пропала, будто не было, – Герман Кастро знал, что она поступила на медицинский, но потерял ее еще в университете. Сам Герман, конечно, написал Джеку – всего одну строчку: «Поздравляю, амиго, ты пробился в финал».

Вот именно, точно так Джек себя и чувствовал – что играл в финале, но проиграл вчистую. Он не мог предсказать, будут у него еще финалы или нет; кто знает, может быть, тот день был первым и последним.

Да, и «Терминатор-2: Судный день», и «Голый пистолет-2½: Запах страха» собрали куда большую кассу, чем «Чинно-благородно», но благодаря этому «мелкому» фильму и номинации на «Оскар» Джека стали узнавать в лицо – причем все сразу. Узнавать и как мужчину, и как женщину – все же чаще как мужчину, Джек не собирался ходить на приемы в женском платье. Отныне он был знаменитость.

Эмма приняла самые решительные меры, чтобы Джек извлек из этого нового статуса максимум выгоды. Она заставила Джека говорить, что он «пишет», – хотя, разумеется, он и не думал ничего писать.

– В подробности входить не надо. Просто говори, что ты все время пишешь.

Эта фраза превратилась для Джека в верное средство завершить беседу с любым журналистом. Звучала она несколько угрожающе, словно бы он готовил что-то жутко разоблачительное. Но кого или что он собирается разоблачать, вот в чем вопрос!

– Этой фразой ты напускаешь туман, окутываешь себя ореолом таинственности, – объясняла Эмма. – Ты и так ассоциируешься с жанром «нуар», поэтому стоит немного сгустить краски, тобой будут только больше интересоваться.

Иные журналисты вообще хотели говорить только о том, что Джек пишет; они просто бесились из-за того, что он решительно отказывался раскрывать, что именно. Ему нравилось повторять эту фразу уже потому, что она вызывала такую реакцию.

– Нет, у меня нет ни малейших планов остепеняться, заводить детей, жениться – ничего подобного, по крайней мере не сейчас, – так обычно начинал Джек. – Сейчас самое время сосредоточиться на работе.

– Вы имеете в виду кино?

– Разумеется, но не только, ведь я еще пишу.

– Что же вы такое пишете?

– Кое-что, да ведь тут какое дело, я пишу все время.

Дошло до того, что нездоровый интерес к его «писательству» начала проявлять Алиса.

– Надеюсь, ты не мемуары готовишь! – нервно смеялась она.

Лесли Оустлер смотрела на Джека с печалью – наверное, жалела, что показала ему в свое время свою иерихонскую розу; если Джек станет писателем, он непременно ее припомнит.

Эмма говорила Джеку, что мама все время сверлит ей мозги – все-то ей хочется узнать, не читала ли Эмма Джекову писанину. Эмма считала, что запущенный ими слух жутко веселый; Джек придерживался совершенно противоположного мнения. Он не понимал, зачем играть в такую игру.

После смерти Миры Ашхайм (о ней Джек узнал из газет, никто и не подумал ему позвонить) Боб Букман сказал ему, что с агентством «талантливой молодежи» ему больше не нужно иметь дела. У него уже есть агент в Си-эй-эй, и этого достаточно, тем более у Джека был не только Боб, а еще и адвокат по делам киноиндустрии Алан Херготт.

– Тебе если и нужен менеджер, то финансовый, – так говорил Джеку Алан.

Джек хотел поддерживать деньгами мать, поэтому нашел финансового менеджера в Буффало, штат Нью-Йорк. Звали его Уиллард Саперстон, у него имелись связи в Торонто. А канадские налоги душили Джека хуже удавки. Первым делом Уиллард посоветовал Джеку принять американское гражданство, что он немедленно исполнил. Затем он стал «инвестором» в предприятии «Дочурка Алиса», благодаря этому матери не приходилось больше платить «зверские» налоги с каждого полученного от сына доллара.

Джек подумал, что маме, может быть, стоит и вовсе продать салон и уйти из татуировочного бизнеса; еще он подумал, что если Алису и Лесли связывали прежде всего финансовые дела (он до сих пор не знал, так это или нет), то, может, Алиса заодно бросит и миссис Оустлер.

Но Алиса была в тату-мире своей, это был ее единственный дом, единственное дело, которое она умела делать хорошо; и каковы бы ни были изначальные посылки для сближения ее с миссис Оустлер, Алиса стала жить с ней по доброй воле, что бы там Джек себе ни воображал. Они стали парой на всю жизнь. Как сказал Татуоле, мама Джека самая настоящая «Дочурка Алиса», целиком и полностью, она и хиппи и моряк и умеет соответствовать своему тату-псевдониму.

Джек, наверное, чаще бы наведывался в Торонто, если бы смирился с этим – а равно и с тем фактом, что никогда не сможет говорить с мамой об отце.

Можно легко представить себе, как в различных статьях и интервью обыгрывалась история Джека – то, что он сын татуировщицы и никогда не видел отца. Еще бы, ведь Джек – начинающий молодой актер, уже добившийся большого успеха. Прессу хлебом не корми, дай написать про человека с экзотическим детством, да вдобавок, конечно, ее возбуждает сама идея «дисфункции», разлома во всем, что связано с жизнью знаменитости. Как сказал один репортер, «на прошлом Джека лежит печать, словно гигантская татуировка»; это звучало тем экзотичнее, что ни у Алисы, ни у Джека никаких татуировок на теле не было.

Канадское телевидение мечтало сделать интервью с Джеком и его мамой в салоне Дочурки Алисы. Как только очередной американский журнал печатал очередную фотографию Джека с какой-нибудь женщиной (за исключением Эммы, все они были сплошь американки, да и сама Эмма приняла американское гражданство), репортер из Си-би-си немедленно летел на Квин-стрит к Алисе и допрашивал ее, «серьезны» ли эти отношения ее сына.

– Ну что вы, я никогда не донимаю Джека расспросами про его личную жизнь, – неторопливо, как полагается человеку, вечно пребывающему под кайфом, отвечала Алиса под завывания Боба Дилана на заднем плане. – А Джек не донимает меня расспросами о моей.

В Нью-Йорке Джек познакомился с наследницей большого состояния из рода мясных королей. Звали ее Саманта, она была старше Джека и обожала переодевать его в свою одежду – разумеется, не для того, чтобы в этаком виде отправляться на прием или в ресторан. Джек никогда не появлялся на публике в женском платье, да и с Самантой вместе пробыл недолго.