– Так что ты с ней делал, Холланд?
– Заткнись.
– Надо же, не хочет с нами поделиться. Спорить готов, что он дело справил. Спорить готов.
– Заткнись, сказано тебе.
– Ишь ты, как поет, важная птица. Не хочет с нами поделиться. Да нам не сильно и надо. И вообще он все заливает, просто ему велено дома сидеть.
– Врешь.
– В чем же тогда дело?
– Сказал уже.
– Так чем ты с ней занимался?
– Тебе-то что?
– Ладно, не скромничай. Расскажи.
– Ну, чего пристали? – вдруг вклинился кто-то из мальчишек. – Это его личное дело. Захочет – сам расскажет, верно, Холланд?
– Ну да. Рассказывать-то особенно нечего. Честно.
– Уж куда честнее. Главное, Холланд, не забудь лимон с собой взять.
Они дружно захохотали – и он вместе с ними. Выходит, вчерашнее приключение с него – как с гуся вода? И бровью не ведет. Ну, разделась перед ним хорошенькая девочка, потерлась об него своими прелестями – подумаешь, великое дело! Что же теперь, на голове ходить из-за этого? Или, наоборот, ходить тише воды и ниже травы? Каждый день кто-нибудь кого-нибудь ощупывает. Любой школьник, кому за семнадцать, уже натрогался да нащупался вволю. А многие через это прошли уже в пятнадцать. Нормальный ход. Познаем жизнь. Любой журнал открой – что увидишь? Новый лосьон после бритья – голые девочки. Новые сигареты – снова голые девочки. «Джиллиан Поче – молодая итальянская манекенщица. Во время съемок в своем первом фильме ей пришлось бороться – весь ее туалет состоял из трусиков бикини – с тринадцатифутовым питоном. Он не слишком возражал, и мы его вполне понимаем». И с какой стати Тристрам должен быть на седьмом небе от счастья? Что ему весь этот балаган? Тьфу! Плюнул – и попал прямо в меня.
Остаток школьного дня я был сам не свой. Пытался заниматься, но все шло как-то наперекосяк. Да и сам я весь – наперекосяк. Никому не нужен, разве себе самому.
Домой я брел медленно, подставляя лицо сильным, холодящим порывам ветра. Ворошил ногой кучи листьев, оставляя с обеих сторон длинные борозды. Домой я пришел почти в ладу с остальным миром, извинился перед мамой за утреннюю грубость. Она великодушно приняла мои извинения.
– Это все из-за твоего телескопа. Он тебя совсем доконает. Он – и машина. Твой отец, наверное, совсем рехнулся. Ну да ладно. Пока большого вреда нет.
– Ты права, мамочка.
Я не мог уступить ей в великодушии и потому склонился к ней и поцеловал ее в лоб, учуял ее запах – такой знакомый.
Потом отец предложил мне покататься, и я с радостью согласился. Я уже знал – эти чудища на четырех колесах здорово помогают забыться. Расход физической энергии невелик, а эмоциональная встряска – лучше не придумаешь.
– Спокойно, сынок. Спешить не надо. Говорят «поспешишь – людей насмешишь». А водителю спешка может обойтись еще дороже. Верно?
– Верно, отец.
Моя машина вывезет меня из этого захудалого и ничтожного мирка, захудалого и ничтожного Кентербери. Садись за руль, жми на газ – и вот тебя уже нету. Или можно ее запарковать возле дырки в стене сарая. И погудеть, когда они явятся. Ну, детишки, сгоняем на природу? Красота!
– Поспокойнее, сынок. Не скрещивай руки. Пусть он в них скользит.
Посоветуй это Дженни, папа.
– Понял, папа.
Вскоре после обеда, занимаясь у себя в комнате, я снова услышал свист, пробрался к сараю и занял свой пост до их появления. Я сидел, ждал и улыбался. Дверь открылась – и в мою щелочку полился свет.
Дженни прибыла возбужденная, чуть запыхавшись.
– Тристрам, сегодня я вообще не могу. Вероника захотела поиграть в карты, я отказалась. Но тогда папа сказал, что он готов сыграть, и мама тоже, и вышло, что мне не отвертеться.
– У-у.
– Я не хотела, Тристрам, правда. Я не виновата, мама и без того жалуется, что я уроки не делаю. Никуда не денешься, придется с ними поиграть.
– Ладно, неважно.
– Как неважно? Я хотела побыть с тобой. Очень даже важно. Но я не виновата.
– Ну, раз ничего нельзя сделать, значит, и убиваться нечего.
– Что ты хочешь этим сказать?
– Что сказал.
– Но как тебя понять?
– Никак. Тебе прямо сейчас надо идти?
– Тристрам.
Она обвила его шею руками, и секунду-другую они стояли, обняв друг друга и чуть покачиваясь.
– Ладно, иди. А то искать будут.
– Завтра обязательно увидимся, да? – Она помолчала. – А что, если тебе просто к нам заглянуть и поиграть с нами?
– Нет.
– Почему?
– Там твои родители, Вероника. Не могу.
– Что уж тут такого?
– Поставь себя на мое место. Нет, ни за что.
А на мое место не хотите себя поставить, детишки? Черт вас дери!
– Да, наверное, ты прав. Значит, завтра?
– Да.
И они разошлись. Две минуты – и представление закончилось. Две минуты нытья – и привет. Черт вас дери!
Я вернулся домой, вылез на крышу и стал смотреть на звезды. По небу плавала четвертушка луны, звезды вовсю мне подмигивали. Звезди, звезди, моя гора, тебе, наверное, спать пора. Подмигивают, злодейки, а сами смеются. Ха-ха, неуклюжий толстячок. Звезди, звезди. Весь мир надо мной подсмеивается, пропади он пропадом.
ГЛАВА 14
– Ну, Холланд, что ты вчера с ней делал?
– Ничего.
– Ничего?
– Шутить изволит. Шутим, да?
– Сказал же, что ничего. Она не смогла.
– Что не смогла? – прыснул кто-то.
– Это самое, что же еще. Да, Тристрам?
– Ни о чем другом думать не можете?
– Ну, ты у нас выше этого. У тебя мысли только чистые и непорочные, ничего такого и в голову не приходит. Ах, этот Холланд, сама нравственность.
– Заткни пасть. Заткнись, понял? Сам-то вчера чем таким прекрасным занимался? За пятиклассницами подглядывал?
– Ой, какие мы важные.
– Хватит уже. Говорю, не пришла она.
– Значит, еще встретитесь? А как ее фамилия?
– Сейчас, фамилия ему понадобилась. Ну, встретимся.
– И что ты с ней будешь делать, важная птица?
– Не умолкнешь – затолкну твою дурацкую башку тебе в задницу.
– Правда, хватит. Надоело уже.
– Угу.
Разговор был окончен – пришел черед булочек с кремом. А в кабинете истории их уже ждал Мелый Бел. У него болезнь, будто он из секты трясунов. Пошкодничаем над Мелым Белом, а, братва?
ГЛАВА 15
Масляная лампа наполняла сарай теплым, будоражащим воображение сиянием.
– Ну, как подулись в картишки? – спросил Тристрам.
– Зачем ты так? Я же хотела быть здесь – я тебе говорила. А ты чем занимался?
– Уроки делал. А еще вечеринку пропустил.
– Какую вечернику?
– Ребята из школы ходили. Ничего особенного.
– И ты хотел пойти с ними.
В голосе Дженни прозвучала укоризна.
– Ерунда это, говорю же тебе.
– На Рождество можно будет на вечеринки ходить вместе, правда?
– Может быть.
– Было бы здорово. Она поежилась.
– Что-то я замерзла. Может, выложим одеяло и все остальное?.. А эта вечеринка… Ты что-то важное пропустил?
– Нет.
– Честно?
– Да.
– И совсем не жалеешь?
– Ни капли.
Они принялись раскладывать свое ложе.
– Когда я вошла, ты меня даже не поцеловал. Тристрам отпустил свой конец одеяла, встал в позу Купидона, держащего лук со стрелами, и послал Дженни воздушный поцелуй. Она не улыбнулась, просто стояла и смотрела на него. Потом изогнулась в поклоне, поднесла руку ко рту – и негодующе фыркнула. На обоих лицах – полная непроницаемость. И вдруг они кинулись друг на друга, обнялись и бухнулись на ватное одеяло. Негодование? Натянув сверху шерстяное одеяло, они полностью под ним исчезли. Я видел под ним легкое шевеление, слышал какое-то легкое постанывание… ну, когда же они зашевелятся по-настоящему, и одеяло сползет? Но, как они ни ворочались, как ни ползали друг по другу, одеяло продолжало их укрывать. Вот выпростались маленькие стопы Тристрама, они яростно зашуршали, стараясь освободиться от ботинок. А вот и ножки Дженни – им решить эту же задачу куда проще: чуть подвигала стопами – и туфли слетели прочь. Появилась рука – чья? – и услужливо стянула с Тристрама ботинки. И сразу же ноги его ускользнули под одеяло. Потом из-под него выскочили джинсы, юбка, блузка, рубашка, джемпер, куртка. На какое-то время на поверхности одеяла установился штиль. Потом волны задвигались снова. Возникли мягкие очертания тел, равномерно двигавшиеся вверх и вниз. Из-под одеяла выпорхнул бюстгальтер, а вскоре и белые школьные трусы – его, – и ее трусики с фиолетовыми цветочками, наверняка хранящие тепло ее тела… сейчас бы зарыться в них головой… я бы нежно Гладил их, прижимал к лицу, а сам смотрел бы, подглядывал и умирал от избытка чувств.