Уильям Блум

Кентерберийская сказочка

ГЛАВА 1

Дверь открылась. Вошел Фентон, строго посмотрел на ребят, и те разом закрыли рты.

– Поговорим о яичках. Насколько я знаю, на вашем жаргоне это теперь просто яйца, но, когда я был в вашем возрасте, мы говорили – яички.

Фентон, как всегда, был на высоте. Я проучился в соборной школе пять лет, и на моих глазах он довел свое искусство до совершенства. Он позволил ребятам вволю похихикать, потом благожелательно им улыбнулся.

– Вы, наверное, думаете, я собираюсь рассказывать то, что вам и без меня известно. Кое-что, может, и известно, но я вам все выложу начистоту. Растолкую, что за штука болтается у вас между ног, что она может и должна делать – а чего не может и не должна. Школа мне за это деньги платит.

Я все это уже слышал, но мальчишки засмеялись.

Мел зачирикал по доске, и даже те, кто поначалу недоверчиво хихикал – так уж вы нам все и расскажете! – сняли маску бывалых всеведов и всезнаек. Я посмотрел на Каниса-младшего: бедняга даже вспотел, так перепугался. Да, миленький, с тобой все ясно. Он стибрил у старшего брата одну книжонку и с тех пор только и пел про то, как все делается и почему, и даже намекал, трепло несчастное, что не только все знает, но и сам пробовал… а сейчас сидит и, кажется, от ужаса вот-вот в штаны наложит. Небось, читал что-нибудь совсем не про то, из другой оперы. И готов сквозь землю провалиться.

Волнующие слова – Вульва! Мошонка! Прикасаться! Щупать! – текли из доктора сладкой рекой, мальчишки горделиво и важно внимали – чего же хихикать, когда с ними на полном серьезе? – мне же хотелось расстегнуть молнию, вытащить наружу Большого Джона и издать воинственный клич: «Иду на вы!»

Я оглядел класс, и внимание мое привлекла одна шейка. Просто загляденье, а не шейка. Прямо глаз не оторвать. Чистенькая, загорелая, на воротник ниспадают шелковистые кудри… Ну, повернись ко мне лицом! Пошевелись хотя бы! Но парень сидел неподвижно. Я совсем извелся. Хотел даже украдкой пробраться вдоль класса и глянут на него, но от волнения вспотел, смешался, взмок и в итоге остался сидеть в своем углу.

Я услышал слово «яичники», встрепенулся и поднял голову – Фентон рисовал их на доске. Яичники? Но почему этот малый не желает повернуть голову? Интересуется яичниками? Вполне возможно. Урок тянулся в том же духе. Наконец Фентон спросил, есть ли у кого вопросы. Вопросы? Да хоть отбавляй! Сэр, скажите, пожалуйста, когда я открою счет? И что делать, если ей вздумается меня отшить? И когда, наконец, прелестная дама соблаговолит показать мне свои тайны? Когда хоть одна из них поймет, что этот неуклюжий толстяк – всего лишь форма, а содержание куда лучше? Семнадцать лет, а я еще ни сном ни духом. Семнадцать лет, а я все еще высиживаю в школе этот дурацкий Кембридж, и так еще ни разу… ни разу.

Доктор Фентон закончил отвечать на вопрос о плодородии, сказал, что на сегодня с яичек достаточно, и вышел из класса. Я снова взглянул на ангельскую шейку. Тут он повернул голову, и я едва не вскрикнул, хотелось сгореть со стыда, едва не вскрикнул. Но почему? Да потому, что постель мне с ним не делить, я даже не смогу к нему прикоснуться… а вот мечтать об этом иногда буду… Закричишь тут.

Между тем он заежился под моим взглядом и посмотрел на меня; тогда я властным орлиным взором обвел весь класс, и он отвернулся, а я снова уставился на него.

Узнать, кто он такой, было не трудно. Вместе с остальными он чинно направился к выходу, я хлопнул его по плечу и отозвал в сторону. Сурово посмотрел на него.

– Как тебя зовут?

– Тристрам.

Его большие карие глаза вопросительно воззрились на меня.

– А дальше?

– Тристрам Холланд. Большие карие глаза.

– Ладно. Иди. Только больше этого не делай.

– Чего не делать?

– Не возражай. Не делай, и все.

– Но я…

– Не возражай. Исчезни с глаз.

И я отвернулся. У меня была своя тайна.

ГЛАВА 2

Вечер еще только начинался, а экономика и география мне надоели до смерти. Я отодвинул книги в сторону и вздохнул. Что за кошмарная, идиотская жизнь! Я высунулся из окна – и увидел ее. Надо же! Я ведь прекрасно ее знал. Дженни, соседская девчонка… но такой я ее не видел никогда. Раньше это была просто малышка Дженни Траншан, угловатая девочка-подросток, которая с визгом таскала за волосы свою уродливую старшую сестру. И вдруг – маленькая женщина. Вот она лежит в соседском саду и нежится под сентябрьским солнцем, читает книгу, время от времени меняет позу, а я не могу оторвать от нее глаз – надо же! – и, стоит ей пошевелиться, мой Большой Джон шевелится вместе с ней. Я смотрел на нее во все глаза, упершись руками в стену. Хм-мм… Превратилась из девочки в женщину всего за одно лето, а я только что это заметил – даже дыхание перехватило.

А вот и сестра, Вероника, вышла и остановилась рядом с ней. Дженни подняла голову, улыбнулась. Вероника стоит молча, лицо недовольное.

– Сегодня твоя очередь отцу лед нести. – Я вчера носила.

– Ничего ты не носила. Валяешься в саду со своей дурацкой книжкой, а я бегай туда и сюда. Как же, тебе экзамены сдавать! Ладно, сдашь – тогда по-другому поговорим.

– Ну, хорошо, я отнесу лед.

– Конечно, когда я уже отнесла.

– Что же ты раньше не напомнила?

– Так бы ты и побежала. Почему нет?

– Потому что ты врушка.

– Перестань. Я бы все сделала. Сама знаешь.

– «Я бы все сделала. Сама знаешь». Уж знаю, как ты любишь ныть. Ладно, только сдай экзамены.

Прыщеватая, широкоплечая и толстая Вероника в ярости умчалась, а у Дженни вид несчастный, вот-вот заплачет. Но нет, не заплакала, взяла книгу и перевернулась на живот. Подвинулся и я, чтобы удобней было наблюдать за ней, шевельнулся и Большой Джон.

Я просидел у окна еще полчаса, вот так сидел и смотрел на нее, пока не услышал мамин зов: ужин на столе, а я еще руки не мыл и вообще почему я не в полной боевой готовности? Руки я и вправду не мыл, а насчет боевой готовности… Дженни снова пошевелилась.

За едой отец завел разговор про учебу, что я обязательно заработаю стипендию со следующего лета, а мама стала выпытывать, что входит в обязанности школьного старосты, этот разговор я мог поддерживать, не думая, а мысли все возвращались к лежавшей в саду Дженни. И как только мне такая чушь лезет в голову? Ей же всего тринадцать лет, как же я могу? Нет, не могу, и не по соображениям морали, не могу физически. Ее спальня находится в боковой стене их дома, окно смотрит прямо на нас. А что, если забраться на крышу, а она забудет задернуть занавески, и я, пусть мельком, но увижу ее всю, всю целиком, или части целого, дразнящие и манящие… Нет, не могу. Тайком лезть на крышу, сидеть там и караулить… Мерзнуть ради того, чтобы пощекотать нервишки Большому Джону, чтобы украдкой взглянуть на нее?

– Келвин, ты не слушаешь.

– Извини.

– Сынок, ради Бога, будь повнимательнее, когда с тобой говорит мать.

Его усы махнули мне, словно в знак согласия.

– Извини, отец.

– Ты всегда извиняешься, когда уже поздно.

Его усы чуть подрагивают, когда он открывает рот… и у нее так же, когда она шевелится?

Мама вмешивается: оставь ребенка в покое. Тут они начинают препираться.

– Папа?

– Не перебивай, когда мать говорит.

– Ну, Джордж. – Мама укоризненно смотрит на него, вздыхает. – Что ты хотел сказать, Келвин?

– Я вот что подумал: у меня через месяц день рождения, а ты сама говорила, что хорошо бы мне найти полезное хобби. Как насчет астрономии? Американцы высадились на луну. Спутниковая связь. Подарите мне телескоп, а?