Что ждет бурлаков на вершине? Лед и снег, холод и ветер? Черная дыра вулканического жерла? Или, может быть, Чистая Земля, объятия Будды Амиды, просветление и протрезвение?

Одиннадцать глоток затягивают:

– Эх, Амидушка, ухнем!...

Глоток, еще глоток... Все больше тумана. Он окутал весь склон, заползает в лапти, в онучи, в портки, в кисет, в картуз, застит глаза, залепляет уши, забирается в мозги, отключает сознание... Но что же, что же, что же там наверху?!?!

Наму дубина буцу.

Доползем – увидим.

Передо мной стояла полная кружка. В ней плавали квасные пузырьки.

– С годовщиной! – Кирико подняла свою.

Мы чокнулись. Отпили по глотку. Из колонок лилось что-то бразильское.

– Ты пей, – сказала Кирико, – а я тебе расскажу, как со мной произошла сэкухара.

– Валяй, – кивнул я и отхлебнул еще.

Кирико побарабанила ногтями по стойке, собираясь с мыслями.

– Было собрание, – начала она. – Как это... «Общество друзей острова Бабалогу». Я первый раз пришла.

– Стоп, – сказал я. – Объясни мне сразу, как ты туда попала.

– Меня Кёко привела. Помнишь Кёко-сан?

– Не помню. А ее кто привел? Зачем вообще туда ходить? Там интересно?

– Нет, совсем не интересно. Набаба-сэнсэй рассказывает, какие они бедные, и потом деньги собирает. И больше ничего.

– Ну, и какой смысл туда ходить?

– Не знаю... Надо ведь чем-то заниматься... Общественная нагрузка должна быть... И еще там по-английски уметь надо.

– А если по-английски, то это важно и нужно, да?

– Ты сам все понимаешь... Нет у нас самобытности, вот мы и клюем на всякую чепуху.

Я чуть не поперхнулся.

– Опомнись, Киритян! – я даже стукнул кружкой по стойке. – Что ты такое несешь? На острове Бабалогу есть самобытность, а в Японии нет?

– А где она? Всё из Америки тащим, разве не видишь?

– Кто ж вас заставляет? Вы не тащите...

– Самобытности нет – вот и тащим. Посуди сам. Бейсбол – чья игра? Американская. А демократия?

– А сумо?

– Ну, разве что сумо...

– Дзюдо, икебана, чайная церемония, синтоизм...

– Ты бы еще сказал: «Его величество император».

– А что такого? Император тоже...

– Ой! – скривилась Кирико. – Ой, не могу! Вадитян подался в ультраправые!

– Никуда я не подался...

– Ты подался в сторону от разговора. Я рассказывала про сэкухару, а ты меня перебил. А я еще не сказала главного. Набаба-сэнсэй всех отпустил, кроме меня. И попросил отвезти его в ботанический сад. Он хотел посмотреть, как цветет леспедеца.

– Леспедеца цветет осенью, – сказал я. – Такие вещи надо знать.

– Правда? Значит, он меня обманул. Слушай дальше. Набаба-сэнсэй не водит автомобиль. Знаешь, почему?

– Наверное, у него на острове нет автомобилей. Или дорог нет.

– Все там есть. Он просто не умеет. Он же султан! Или принц, не помню. За него слуги всегда все делали, вот он такой и вырос, ничего не умеет.

– Что дальше-то?

– Я его привезла в ботанический сад. Пошли искать леспедецу. Он меня хочет за руку взять. Я ему говорю: «сэнсэй, плиз!». И не даю.

– Это уже сэкухара?

– Еще нет. Я главного не рассказала. Леспедецы нигде не видно, он меня завел в глухой угол, посадил на скамейку. Отдохнем, говорит. Я сижу, вся дрожу...

– Почему дрожишь?

– Страшно стало! Может, он людоед, я ведь не знаю, как там у них принято. А он увидел, что я дрожу, и намотал на меня шарф.

– Решил тебя погреть. Джентльмен.

– Какое «погреть»? Жара была. А он в шарфе – специально. Все подготовил. И пахнет шарф чем-то таким... Намочил его чем-то.

– Это у него духи такие. От него на работе тоже пахнет.

– Ничего себе духи! Слезоточивый газ, а не духи. Сразу слезы потекли. Он увидел, хвать меня руками – «Кирико-сан! донт край! плиз!»... Что-то лопочет, я уже не слушаю, мне дышать нечем... Кошмар!

– Уже сэкухара?

– Еще нет. Я еще не рассказала самого главного. Он этим вонючим шарфом стал мне слезы вытирать... А потом... Потом он меня...

– Ну?...

– Набаба-сэнсэй меня...

– Да что?!

– ...поцеловал...

Выдавив из себя это слово, Кирико впала в скорбное молчание. Бразильцы в динамиках уважительно притихли, лишь перкуссия тихо выстукивала какой-то сочувственный ритм. Я сделал три хороших глотка.

– Значит, леспедецу так и не нашли?

– Что?! – она подняла голову. – Ты о чем?!

– Киритян, мне все понятно, – сказал я. – Мне только непонятно, почему ты употребляешь слово сэкухара. По-моему, “sexual harassment” – это немножко не то.

– Почему?

– Потому что этот термин подразумевает служебную зависимость. Вот если бы ты была его студентка, или он твой босс...

– Так он и есть босс. Председатель Общества. А я рядовой член.

– Денег-то не платят в этом обществе. Даже наоборот – ты платишь!

– Это неважно. Это даже хуже. Я деньги плачу – а он пристает.

– В этом обществе тебя никто не держит. И никто не тянул. Вот скажи, зачем ты туда пошла? Всякие там Кёко-сан – это понятно, у них занятий других нет. Но ты-то зачем?

– Я тебе скажу, ты смеяться будешь...

– Не буду, обещаю.

– Я хотела проверить его ферменты. Он же из Меланезии, другая раса... Вдруг они там еще выносливее, чем белые? Вдруг они могут ведрами пить? Вот был бы ассистент!

Мне пришлось срочно задуматься о печальном, чтобы исполнить обещание.

– А что? – продолжала Кирико. – Ты меня бросил, никто не помогает, идеи гибнут... Я за любого иностранца готова уцепиться, лишь бы он пить умел.

– Думаешь, этот умеет?

– Не знаю. Теперь уже неинтересно. Мне теперь интересно, как использовать улику.

– Улику?

Кирико присела, загремела дверью сейфа, где хранилась выручка, достала и положила передо мной туго скатанный полиэтиленовый пакет.

– Я тогда убежала прямо в шарфе. Только в машине заметила. И решила не отдавать. Из него еще это не выветрилось. Понюхай.

Я раскатал пакет на стойке и осторожно приподнял одну ручку. Через секунду полчища знакомых феромонов отплясывали босанову у меня под носом.

– Говорю тебе, это такие духи, – сказал я, снова скручивая пакет и разгоняя феромоны ладонью. – Меланезийская парфюмерия.

– Хорошенькие духи! Такими духами тараканов морить. И вообще: тридцать градусов жары, а человек ходит в шарфе – это нормально?

– Наверное, у них на острове так принято. Все принцы ходят в шарфах.

– На острове, может, и ходят. А здесь это улика. Я вот думаю: сразу в суд подать или сначала по месту работы?

– Киритя-а-а-ан! – застонал я. – Какой еще суд? Что ты хочешь отсудить?

– Моральную компенсацию. Если докажу факт сэкухары, то имею право.

– За что компенсацию? За поцелуй?!

– Ну да... Это ведь сэкухара...

– Выходит, ты и меня можешь к суду привлечь?

– Конечно. Могу и тебя. Хотя нет, не могу. Не помню всех деталей.

– Еще б ты помнила... Я тоже ничего не помню...

– А что тут особенного? – Кирико вернула улику в сейф и щелкнула замком. – Моника отсудила кучу денег. Почему мне нельзя?

– Так сильно нужны деньги?

– А то нет! Я на грани банкротства. В этом году кредит выбила, в следующем могут не дать. Кризис, не видишь? Все разоряются.

– А ты отсудишь кучу денег и не разоришься, да?

– Ну, может, не кучу... Пусть его хотя бы с работы выгонят.

– Зачем тебе это?

– Как это «зачем»? Я плачу налоги. Для чего? Для того, чтобы в университете велась научная работа. Я не для того их плачу, чтобы меня обматывали шарфами и целоваться лезли. Он мне, гад, еще слезы вытирал!

– Это я уже слышал. Не глухой.

– Как ты сказал?

– НЕ ГЛУХОЙ.

– Ты что! Так говорить нельзя. Это дискриминационное слово, «глухой». Надо говорить: «с несвободными ушами».

– А «слепой» – «с несвободными глазами»?

– Точно.

– А «хромой» – «с несвободными ногами»?

– Совершенно верно.