«O'key, Bruno», – вот первые английские слова, которые я выучил.

Oh, yo'granma! Yes, I understand!.. Dead soldier… Oh, yeah, po'woman.[5]

В руки мне так и сыплется карамель, жевательная резинка… Синьора Эльвира открывает сумку, и в нее летят пачки сигарет, банки с мясными консервами и сгущенным молоком.

– Не уходите, мы к вам потом подойдем, – говорят ей ребята и девушки.

Мы входим в парк, идем к нашей скамейке и попадаем в совершенно иной мир, отъединенный от шумного Луна-парка, от оживления, царящего возле бассейна. Здесь тоже оживленно, но совсем иначе, чем там. Это мир матерей, стариков, колясок, резиновых мячей, трехколесных велосипедов и, само собой разумеется, детей. Но почему-то в моей памяти не возникает ни одного детского лица, все мое детство до пятилетнего возраста, вплоть до того самого вечера, когда начался ураган, целиком занято взрослыми. Словно я сам не был ребенком, да и вообще не существовал самостоятельно, а лишь постольку, поскольку в мире были взрослые – синьора Эльвира, Милло, вагоновожатый, рыболов, все эти ребята из крепости, передвигавшие меня, как пешку, по своему усмотрению. Значит, правда, что начинаешь существовать только тогда, когда появляется память, сознание – то есть способность познавать, возмущаться, страдать.

5

На садовой скамье синьора Эльвира восседает, словно на папском престоле. Она не выпускает из рук лежащей у нее на коленях сумки.

– Ну, живо зови птичек. Впрочем, и звать-то незачем, они и так нас видят издалека.

Она сидит неподвижно, оберегая сумку с уложенными в нее сокровищами, а я залезаю в карман ее жакета, достаю пакетик с хлебными крошками, старательно его разворачиваю. Воробьи, словно ручные голуби, уже у наших ног, может, они и в самом деле нас узнают?

– Смотри бросай так, чтоб всем досталось поровну, не то нахалы набьют себе пузо, а растяпы останутся ни с чем. Знаешь? Жил-был на свете воробышек с золотым клювом, только сам он про свой клюв и не ведал.

Крошки, как тот пудинг с тарелки, исчезают в одно мгновение. Солнце сквозь ветви деревьев бьет мне в глаза, мешая следить за разлетающимися птичками. Синьора Эльвира тем временем приступает к своей работе. Обычно вначале подходят матери с детьми, каждая присаживается на нашу скамейку, любезно здоровается и подставляет раскрытую ладонь прямо под нос синьоре Эльвире.

– Только, пожалуйста, плохого не нагадайте…

– Я-то что? Я только читаю, что на руке написано… Очень сочувствую, но ничем не могу вас порадовать. Порядочным людям мало что предскажешь… Раз уж с вами до сих пор ничего особого не случилось, значит, и впредь не случится, если только…

После того как синьора Эльвира открывала им судьбу, наступал мой черед – я исполнял обязанности пичужки, таскающей билетики «на счастье».

– Давай, Бруно… Только сначала внимательно посмотри на синьору!

Я доставал из ее кармана маленькую колоду карт, стягивал с нее резинку, перетасовывал колоду, вынимал карту.

– Смотрите, какой помощник! Я бы этими своими пальцами не справилась… Ребенок в таком деле незаменим – это сама невинность, сама чистота!.. Ну, показывай карту!

Я гляжу серьезно, соображая, что к чему: если на карте красное сердце – это любовь и надежда, если трилистник – жди хороших вестей, ромбик – к деньгам, а от черного сердца жди беды, разве что…

– Ну-ка, тащи другую!

Вторая, третья, четвертая карты проясняли будущее окончательно. Меня в награду ласкали, а синьора Эльвира клала полученную мзду в карман, присоединяла к ячменному сахару.

Вдруг, словно из-под земли, появляется один из тех парней, что обычно вертятся у бассейна. Чаще всего это Шпагат, верзила в черных очках и клетчатой рубахе, на лице у него шрам – от подбородка до самого уха. Теперь я знаю о нем побольше, чем тогда знала синьора Эльвира, хоть она и гадала ему по руке.

– Бабушка, как освободитесь, я к вашим услугам.

– Ладно, ладно, понятно.

Отпустив последнюю клиентку, синьора Эльвира открывает сумку и с молитвенным трепетом раскладывает на коленях пачки сигарет, консервные банки – пересчитывает свое богатство. В эти минуты она походит на птицу – жадную, хищную, недоверчивую, беспокойную.

– Бруно, почему ты мне не помогаешь? Ну да ничего, он скоро научится считать. Ты разве не знаешь – это форменный разбойник. Он меня обкрадывает.

Шпагат крутит головой, не вынимая кулаков из карманов брюк.

– Я коммерсант, а не вор. Выручка пополам, как уговорились. Что бы вы заработали, если б мы не затевали всей этой комедии? – он хватает банку за банкой, сует за пазуху.

– Вот ваш капитал, плачу наличными. Вы уж, наверно, целое состояние сколотили.

Пальцы синьоры Эльвиры вдруг становятся поразительно гибкими. Они считают и пересчитывают банкноты.

– Мало, почти ничего, – жалуется она. – Пользуетесь тем, что я одинокая старуха. Мне даже пенсию за сына (на нее разве проживешь?) и ту не дали, только поманили… – На глазах у нее появляются слезы, бегут по щекам. Шпагата уже и след простыл. – А ты что все сидишь да помалкиваешь? – напускается она на меня. – Нет, чтоб защитить меня, пожалеть – мол, бедная синьора Эльвира. Они ей платят пять, а сами перепродают за двести, если не больше. Да, хороша б я была, если б жила на гроши, что дает твоя мать за то, что я гуляю с тобой… А ведь она могла бы заработать как следует, если б захотела.

Я пропускаю все это мимо ушей, зная, что она просто ломает комедию. Сейчас она утрет слезы платком с черной каймой и к ней подойдут девушки с американскими солдатами, черными и белыми. Все они курят, смеются, размахивают бутылками, пачками сигарет «Кэмел».

– Джонни говорит, что женится и увезет меня в Америку. Погадай нам – это правда?

– И да, и нет, все может быть, наверняка, разве что…

И снова банки и пачки – целое богатство.

Солнце уже не досаждает нам, друзья – воробьи и ласточки – гомонят, заглушая голоса людей. Я тасую карты, одну за другой вытаскиваю их из колоды, осторожно кладу в ряд на скамейку, во рту у меня жевательная резинка, я ее выплюну, когда подойдем к дому.

– Идите, идите, на сегодня все…

Эти слова синьоры Эльвиры всегда застают меня врасплох.

– До завтра! До завтра! До завтра! Пошли!

Смех, визг, а негры:

– Ehi, what's up? Oh, damn, come on, let's go an'leave that old witch… So long, Bruno![6]

Между деревьями показывается Милло. Синьора Эльвира прячет карты, подмигивая мне, чтоб я молчал. Но я и без того храню в тайне наши ежедневные посещения сада у крепости, и потому ей не надо ни уговаривать, ни запугивать, ни задаривать меня.

– И это – второе чудо.

Милло снова отрастил усы, как в былые времена. Сейчас мы с ним не спешим, не то что утром. Он присаживается к нам. Я устраиваюсь между ним и синьорой Эльвирой. Он похлопывает меня по ноге:

– Ты у нас крепыш!

– А уход-то за ним какой!

Посидев немножко, отправляемся дальше: теперь мороженое уже не угрожает моему аппетиту, так же, впрочем, как и. аппетиту синьоры Эльвиры, которая угощается двойной порцией мятного, кокосового, малинового, с мелко наколотым льдом, не мороженое – трехцветное знамя!

– Давно ее не видели?

– Я очень занят сейчас – и работа и масса других дел…

– Хотите, могу замолвить словечко.

– Что! Да вы просто забываете…

– О чем?

– Ни о чем. Здесь ребенок.

– О чем? О чем? О чем?

– О том, что ночь на дворе!

Они дружно смеются, синьора Эльвира – обнажая темные десны, Милло – сверкая белыми зубами. Он берет меня на руки, выплюнув свою недокуренную тосканскую сигару.

Этот вечер ничем не отличается от вереницы других… Мы стоим у киоска, приканчивая мороженое.

– Ну, прощайте. Теперь бегом домой.

– Ты меня не трогай, – говорю я, – не то как дам ногой!