– А с Лучани все было по-другому?

– Тебе рассказал Миллоски!

– Не совсем так. Просто я стал задумываться над тем, чего ради мы с Милло без конца ходили в разведку к кафе «Дженио» и наблюдали за тобой, в то время как ты, не подозревая об этом, сидела за своей кассой.

– Миллоски – святой человек! – Она порывисто встала. – Он способен простить Пилата, но никогда ничего не забудет, ни одной мелочи. – То были единственные за вечер слова, которые она произнесла с раздражением. – Он весь в этом. Наши отношения всегда оставались чистыми, между нами ничего не было, только один раз на берегу Чинкуале я позволила ему поцеловать себя. Бедный Волк! – Ну вот, теперь она говорила о нем другим тоном. – Мне хотелось убедить его в том, что из уважения не может родиться любовь. Он, наверно, все еще любит меня – потому только, что, как женщину, он никогда меня не уважал. А может быть, после смерти Лучани, увидев, что я изменилась, он перестал меня любить и начал уважать – не знаю. К тому же он ведь был слишком близким другом Морено и моим, и я не лицемерю, но мне казалось бы, что я оскверняю этот дом, честное слово! Когда Лучани умер, я заболела, у меня было нервное потрясение, и я два месяца провалялась в постели и просидела в кресле, чуть с ума не сошла… Ты ничего не замечал: по утрам Миллоски отводил тебя в школу, а днем ты был предоставлен самому себе, и кто знает, где тебя носило, хоть ты и говорил, будто ходишь на Терцолле охотиться на лягушек.

То было время, когда мы, теперь уже с Дино, ходили в крепость, где завели дружбу с Томми, Джессом, Бобом и враждовали с их девицами, Неаполитанкой и Бьянкиной. А Иванна – «одна в четырех стенах» – сходила с ума.

Если бы Лучани не умер, он женился бы на ней, она в этом убеждена.

– Наша судьба – хитросплетение нитей. Стоит порваться хотя бы одной или двум, как все смещается и мы рискуем остаться без руля и без ветрил. С Лучани сложилась бы иначе и моя жизнь, и твоя, честное слово! Ты был еще маленький, а он умел сделать так, чтобы его любили. Ты бы привязался к нему, несмотря на влияние Милло.

Сначала они встречались лишь по воскресеньям, во второй половине дня у Беатриче (я же, оставшись один, развлекал прохожих, распевая на тротуаре «Монастырь святой Клары»). Беатриче, сама бывшая любовница Лучани, которую тот бросил, занялась сводничеством, чтобы сбить с толку заподозрившего неладное мужа: тут-то ей и пригодилась эта молодая, аппетитная вдовушка, бесконечно мятущаяся, и она без особого труда бросила ее в объятия хозяина кафе «Дженио». Случайная связь перешла в длительную: Иванна заняла место за кассой «Дженио», стала служащей и подругой хозяина, она порвала с Беатриче, которая, будучи не в состоянии разлучить их, из мести написала обо всем Милло. Но тот отнесся к доносу точно так же, как в свое время к старческой шпиономании синьоры Каппуджи, удовлетворявшейся порцией мороженого: просто-напросто сжег письмо…

– Допустим, тогда он не поверил, но однажды из моих бредовых слов все же понял, что это – правда.

Под влиянием недавнего воспоминания о пророческих талантах синьоры Каппуджи Иванна не сомневалась в том, что все свершилось «по воле провидения». Потеряв Лучани, она бредила Морено, и ей казалось, что он жив, он был в военной форме и уговаривал ее: «Жди меня, я вот-вот вернусь, я прощаю тебя, заботься о малыше». Что до его собственных грешков, то он, мол, будет иметь дело с исповедником; эта мысль приобрела для нее характер своего рода оправдания.

. – Я сбросила старую кожу, – утверждает она. – Вот почему я могу смело говорить с тобой обо всем этом. – И, видно, она не кривит душой, уверяя, что ее нелепая надежда помогала ей, недалекой и взбалмошной, жить дальше; а может, то, что с тех пор у нее не было ничего подобного, – чистая случайность?

Для чего спрашивать ее об Аренелле и о других, которые наверняка значили для нее меньше? Ее лицо омыли слезы освобождения.

– В последнее время, – сказала она, – я тебе тысячу раз повторяла, что ты убиваешь меня, убивая мою надежду. Сейчас я уверена, что прав был ты. И родителям есть чему поучиться у детей, согласна. Я могу смотреть тебе в глаза, я знаю, что теперь уже разговариваю со взрослым мужчиной, который все понимает. После смерти Лучани (знаешь, я тоже, как все, привыкла называть его Лучани даже тогда, когда мы оставались с ним наедине), после того как он умер, я решила, что эта мания, которой я подчинила всю свою жизнь, поможет мне искупить мой грех. Вот я рассказываю тебе об этом, а ты небось думаешь, что я совсем рехнулась, да? В других, как ни крути, я искала временной опоры. Морено же – иное дело, он был мне настоящим мужем, тебе – отцом, а главное – моим любимым. Мне было шестнадцать лет, когда мы познакомились, и столько же, сколько тебе, когда я вышла за него. И все равно я обожала призрак, а не реальный образ, не самого человека. Поэтому, – она сжала мою руку, впившись в нее ногтями, – поэтому я и не хочу, не хочу, чтобы с тобой было то же. Забудь ее, Бруно, прошу тебя, забудь эту девочку! Если ты не послушаешься меня, для чего же тогда я признавалась тебе во всех своих грехах?

– В радостях, мама, – сказал я. – Спорить готов, что ты была счастлива, даже когда бредила несбыточным.

Теперь я с уважением отношусь к ее несчастьям, но мой случай не похож на ее, она не должна ставить их в один ряд, не должна осквернять мою любовь. Я любил не призрак. Она воображала своего Морено, я же не собираюсь никого себе придумывать. Я знаю, что Лори Умерла, я присутствовал при ее последнем вздохе.

Часть четвертая

29

Я был парень как парень и ничего не знал о разрушительной силе тревоги. В понедельник вечером я сидел в углу маленького кафе на Виа-дель-Прато и смотрел по телевизору «Спортивные новости». Моя рука сжимала в кармане коробочку.

– Вы Бруно?

Я обернулся и сразу же узнал ее.

– Джудитта? Какими судьбами?

– Успокойтесь, я пришла не как представитель семейства. У меня к вам поручение. Можно присесть?

Я помнил ее по посещениям типографии, куда она заходила с дочками на обратном пути из парка, чтобы показать их деду: одну она вела за руку, другая была в коляске. Я стоял перед станком для плоской печати, но она не обращала на меня внимания; даже тогда, когда отец говорил ей: «А у меня новый помощник, дорогая», – она едва поворачивала голову в мою сторону: «Вот как? Очень рада», – как будто я был каким-то запачканным типографской краской предметом, от которого лучше держаться подальше. Это о ней Лори говорила потом, что она и ведет себя и рассуждает, как мещанка, озабоченная мелочами, сквозняками, тем, что уже поздно, а мужа нет дома… Слабости отца, его пристрастие к игре и к вину делали его в ее глазах бездельником и гулякой. Я ни разу не слышал, чтобы она говорила о мачехе, в лучшем случае спросит, бывало: «Как дома?» – «Все в порядке», – отвечал отец. Правда, дальше обязательно следовало: «Папочка, может, выберетесь к нам вдвоем пообедать как-нибудь в воскресенье?» Эта фраза означала, что визит окончен. Теперь, когда она стояла передо мной, воспоминание оживало. Я отметил, что она располнела, стала грудастой, щеки – как налитые, вся она была какая-то плотская. А лицо – молодое. Невысокого роста, она напоминала отца – я заметил это еще в первый раз, – а также нельзя было не узнать в ней и сестру Лори, как бы карикатуру на нее; и в то же время – ничего общего с Лори: взять хотя бы глаза Джудитты – карие, глубоко сидящие, с неприятной хитринкой. Ей хотелось, это было видно по всему, чтобы я с самого начала признал в ней сообщницу. Как накануне вечером Иванне, я отвечал ей, подчиняясь внезапной интуиции:

– Садитесь, пожалуйста, нам нечего скрывать друг от друга. Слушаю вас.

Она не просто улыбнулась, она осклабилась, поиграла глазами, прищурилась, качая головой:

– Да-да-да… Я сестра Лори, я своя! Лори не может прийти и прислала меня. У нее зверская температура, наверно, вчера ее продуло. Где вы были?