Шахаев возвращается во двор. Ему хочется немедленно рассказать товарищам обо всем, что он пережил и перечувствовал сейчас. Однако разведчики уже спят. Бодрствует один лишь Кузьмич. Он хлопочет возле коней, которых теперь у разведчиков более десятка.

В открытом лимузине в обнимку с Акимом спит Сенька. Луна освещает его загорелое, ничем не омраченное лицо. Он по-детски сладко причмокивает губами.

Ветерок, усилившийся к утру, гасит звезды. С гор неслышно сползает туман. Усталое желтое око месяца тускнеет.

Где-то голосисто поет петух. Ему сразу же откликаются другие в разных концах поселка.

На домах появляются белые флаги. Их становится все больше и больше -здесь... вон там... и там... и дальше. Везде!

...Румыния прекратила сопротивление.

Фронт отодвинулся. Советская Армия ушла далеко вперед. Не слышно было даже орудийного гула. В селе не осталось ни единого русского солдата, а жизнь в Гарманешти не угомонилась, не вернулась в свои прежние, привычные берега, как возвращается река после весеннего паводка, на что так уповал черный Патрану. Возбуждение не только не спадало, но все более увеличивалось, с каждым днем становилось шире, принимая грозные размеры. Теперь крестьяне-бедняки открыто и настойчиво требовали земельной реформы, по собственной воле избрали в некоторых селах народные советы, писали длинные послания в Бухарест, угрожали.

Словом, было отчего призадуматься хромому Патрану. В его доме чуть ли не каждую ночь проходили долгие совещания людей, которым, по словам полковника Раковичану, "стало неуютно жить с приходом Красной Армии". Сюда огородами, через виноградники, тайком пробирались сельский поп, "бывший примарь, жандарм, тоже бывший, лавочник, управляющий имением помещика Штенберга и, наконец, содержательница корчмы и публичного дома вдовая Aнна Катру, известная тем, что умудрялась всучить по высокой цене самую что ни на есть никудышную еду и цуйку гарманештскому или проезжему посетителю ее заведения. О любом кушанье или напитке у нее имелось в запасе высказывание какой-нибудь знаменитости, коим она ловко пользовалась. Видя, что посетитель колеблется, раздумывая, заказать или не заказать блюдо, которое ей особенно хотелось поскорее сбыть, она пускала в ход эти высказывания. И кто же мог устоять перед словесными чарами знаменитого поэта или, скажем, романиста!

Перед всеми этими людьми страшный в неразрешимости своей встал вопрос: "Что же будет теперь? Куда теперь?"

Молчали. Вздыхали. Кряхтели.

– Ну что вы головы повесили! - говорил наконец с упреком Патрану. С этого он начинал вчера, позавчера, неделю и две недели назад.- Русские, как кривец, прошумят, пробушуют - и нет их. А мы останемся. Они, вон они уже где - не видно, не слышно, к Венгрии приближаются. Не русских, своих надо бояться. У нас своих хамов развелось хоть отбавляй. Земли захотели!..-Сегодня старик говорил более горячо.- Ну, дождетесь же вы, Корнеску да Бокулеи!.. Вот только уйдут совсем ваши русские...

– Христова правда! - не дал договорить ему поп. Соскочив со скамьи, он принялся неистово креститься.- Христова правда... Несдобровать им, этим оборвышам проклятым. Адским огнем их...

– У нас один путь, господа! - прервал его хозяин.- Мы не беззащитны, и наши сельские хамы должны скоро в этом убедиться. Слава богу, новое правительство за нас...

– Совершенно верно! - живо подтвердил управляющий.- Мой господин, молодой боярин Штенберг, вчера прислал мне письмо, в котором подробно говорит об этом. Никакой земельной и вообще реформы не будет, господа!..

– Слава те, святитель наш! - снова подскочил поп.- Пресвятая матерь-богородица!

– ...Король остается с прежними функциями,- торжественно повествовал управляющий, вce более воодушевляясь. В этом месте его речи содержательница корчмы и публичного дома всхлипнула, жандарм оглушительно шмыгнул носом и встал во фронт, застыв изваяньем у порога, а лавочник чмокнул в щеку бывшего примаря.- Лейтенант Штенберг пишет, что...- управляющий широко улыбнулся.- Он пишет, что Америка, великая Америка, господа, решила взять шефство над нашей бедной страной!.. И еще пишет лейтенант,- управляющий резко снизил голос до шепота,- он пишет, чтобы мы не сидели сложа руки, а действовали... Коммунистов и всех, кто им сочувствует, помогает, всех... понимаете?..

Поп вновь закрестился и бочком-бочком стал было пробираться к двери, но Патрану ловко подцепил его своими железными волосатыми пальцами за рясу и, водворив на прежнее место, пообещал:

– Сболтнешь где, отец Ион, конец тебе! Вот этими руками удавлю... Бог простит меня!

– Что вы, что вы, сын мой! - всплеснул пухлыми дланями перепуганный насмерть поп, подальше отодвигаясь от Патрану.

Проговорили до полуночи. Под конец собрания кто-то спросил:

– А где же твой Антон, Патрану?

– В город, в Ботошани, уехал,- ответил хозяин, побыстрее выпроваживая гостей.

На этот раз Патрану солгал: он не сказал, что послал своего старшего сына проводником большого отряда немцев, прорывавшихся в горы из ясско-кишиневского кольца через тылы русских войск.

Прошло уже несколько дней, а старший сын не возвращался. Это сильно тревожило старика. Проводив последним управляющего и закрыв за ним калитку, Патрану присел на крыльце. Не спеша раскурил трубку. Задумался. Под сараем младший, нелюбимый его сын играл на скрипке, выводя что-то жалобное, хватающее за душу.

– Леон, перестань пилить! - злобно прикрикнул на него отец и, застонав, тяжело вошел в дом.

Струна, тоненько взвизгнув, дрогнула, замерла, и вязкая, густая тишина повисла над усадьбой Патрану.

Раньше всех поднялся со своими верными помощниками - Кузьмичом, Лачугой и Наташей - старшина Пинчук. По случаю большой победы он решил переодеть разведчиков во все чистое. До выезда ему хотелось перегладить гимнастерки, брюки и белье. Наташа попросила у хозяйки дома гладильную доску и с помощью Кузьмича вынесла ее во двор. Михаил Лачуга выгреб из под котла угли и насыпал их в большой утюг, добытый Пинчуком еще в Шебекене, на Донце. Угли разгорались плохо. Лачуга ходил по двору, раскачивая дырявый утюг, как кадило.