Бахуров рассмеялся:

— Прошу без чинов. Трифон, Никитин сын, к вашим услугам.

— Очень рады, Трифон Никитич, с вами приятное знакомство свести! Не откажите нам в любви и милости, а мы вас будем почитать, яко первейшего человека и благодетеля.

Бахуров церемонно раскланялся.

На столе появился поднос с графином, рюмками и закуской. Через полчаса разговоры приняли другой тон. Бахуров и Ракитин после трех стаканчиков перешли на «ты», успели обняться и расцеловаться, но головы не потеряли ни тот, ни другой.

— Так, значит, ты, Иван Семеныч, в купеческое сословие переходишь? — задал вопрос Бахуров. — Благовременно! Петр Алексеевич купечеству добрый покровитель и об успехах его весьма печется. Да вот вам! — Бахуров зачитал на память: — «Московского государства купецким людям торговать так же, как торгуют иных государств торговые люди, кумпаниями…»

— Сирень, сообществами?

— Сообществами, — подтвердил Трифон Никитич. — Да только у нас такое дело нейдет. Боятся купцы кумпании учинять…

— А то и правильно, — не удержался Иван Семеныч. — Как же так? Один больше внесет, другой меньше, а прибыль как?

— Очень просто: прибыль по капиталу делить. Да не в этом дело: думает каждый, что его другие кумпанейщики надуют! — Бахуров громко захохотал.

Но Ракитин сидел насупившись. Хозяину стало неловко.

— А ты не обижайся, Иван Семеныч! — сказал он. — Торговое дело исстари ведется по пословице: «Не обманешь — не продашь!» Государь же хочет все повернуть на лучший манир…

— Раз уж государь задумал торговлю улучшить, — уверенно подхватил Егор, — то и добьется своего.

Ракитин, помявшись, медленно заговорил:

— Трифон Никитич!.. С капиталами у меня… того… Ежели есть у тебя деньги… вкладывай — ей-богу, не покаешься! Спроси про меня у Егора. Он все обскажет.

— Подумаю, подумаю, Иван Семеныч!

— И думать нечего! Я тебе какой угодно процент дам!

— Уж и какой угодно…

— Ей-ей!

— Тридцать на сотню дашь? — Трифон Никитич зорко заглянул в глаза Ракитину. Тот отшатнулся:

— Шутишь! Тридцать не дам.

— То-то и оно! Я, брат, вижу, ты себе на уме!

Оба захохотали.

Торг велся долго и упорно. Нашла коса на камень.

— Ну, так как же, Иван Семеныч? Двадцать пять?

— Десять, Трифон Никитич!

— Двадцать три!

— Одиннадцать!

Наконец новые приятели сошлись на пятнадцати процентах.

— Сколько вкладываешь, Трифон Никитич? — спросил Ракитин.

— Пятьсот червонных.

— Вложил бы ты шестьсот?

— Зачем?

— У меня круглей счет будет!

— Ладно, — согласился Бахуров, — даю шестьсот.

— Упятерить придется, — шепнул Ракитин Егору, довольный, что так удачно складываются дела.

Сели писать условие. Бахуров достал гербовую[141] бумагу:

— Пиши, Иван Семеныч: «Я, такой-то… обязуюсь уплатить такому-то… взятые у него заимообразно…»

— Я, Трифон Никитич, занятую сумму и проценты означать не буду, а напишу, сколько причитается к отдаче через четыре года… Это как водится…

— Правильно, — сказал Бахуров.

Ракитин произвел расчет.

— Пятнадцать с сотни, за четыре года шестьдесят процентов… «Уплатить девятьсот шестьдесят червонцев…»

Он поднес перо к бумаге. Бахуров схватил его за руку:

— Стой! А проценты на проценты забыл?

— Как! — ахнул Ракитин.

— Так! Ты что думал?

— Ну и хват же ты, Трифон Никитич!

— Не хуже тебя.

— Компаньоны подходящие, — проворчал Егор.

Иван Семеныч вытащил из кармана «Считание удобное», с которым не расставался. Через несколько минут он объявил:

— Одна тысяча сорок девять червонцев.

— Пиши для круглого счета одну тысячу сто, — спокойно сказал Бахуров.

— Ой! — вскрикнул Иван Семеныч.

— Ничего!..

Ракитин написал. Бахуров вынес деньги, Иван тщательно пересчитал.

— Помни, Иван Семеныч, — наказывал чиновник, — что я деньги дал, ни слова. Удобнее будет поблажки тебе устраивать. Понятно?

— Еще бы! — ответил Ракитин. — Не маленькие.

— Все указы, какие будут готовиться, все заграничные цены, спрос, предложение раньше других купцов знать будешь! За это ничего брать не буду. Так, разве от собственного желания дашь…

— Трифон Никитич! Побойся бога! — завопил Ракитин.

— Бог-то бог, да сам не будь плох! — возразил Трифон Никитич.

С общего совета решили: купцу Ракитину открыть торговлю пенькой, смолой, парусиной и прочими корабельными принадлежностями. Как раз незадолго перед тем государство отказалось от монополии[142] на пеньку и пеньковые изделия и стало передавать торговлю ими частным лицам.

— Дело богатое, — уверял Бахуров. — Флот растет неслыханно. Каждый год строятся новые фрегаты, бриги, галеры, торговые корабли. На такой товарец спрос — подавай только! Полотна нам надо — не сочтешь! Недавно государь издал указ: «Во всех губерниях льняные и пеньковые промыслы размножать всемерно и севу на всякий год прибавлять».

Глаза Ракитина вспыхнули жадностью:

— Вот тут-то и перехватить у других купцов! Где еще только лен заводится — я туда! Предбудущие урожаи скуплю, задатки дам — все мое!

Бахуров рассмеялся.

— Вижу, из тебя, Иван Семеныч, купец цепкий будет. А я тебе помогу крепко: в Адмиралтействе все чиновники — мои приятели. Они тебе поспособствуют. Конечно, не без того, чтобы им барашка в бумажке подложить.

— За этим не постоим! — вскричал Ракитин. — Дали бы мне только развернуться!

Егору стало досадно.

— Хватит уж вам, — проворчал он. — Поглядишь на вас, весь свет хотите захапать…

— И захапаем, дай срок! — воскликнул Иван Семеныч.

Громкие победы русской армии изменили тактику Алексея в его борьбе с отцом. Раньше царевич надеялся на победу Карла XII и рассчитывал, что эта победа поможет ему, Алексею, совершить государственный переворот и упрочить свою власть с помощью шведов.

Полтава и Гангут смешали изменнические планы Алексея. Теперь мысль о вооруженном вмешательстве иностранной державы во внутренние дела России приходилось отложить, и, быть может, на много лет. Злобу Алексей затаил глубоко в сердце, сознавая, что явной враждой к отцу и его приверженцам можно непоправимо испортить дело. Только во хмелю Алексей выбалтывал иногда истинные свои чувства.