— Ложись! — приказал Акинфий товарищу.

Они свалились прямо в холодную воду, колыхавшуюся на дне челнока. Ловкий маневр был проделан вовремя.

— Кто там? — раздался окрик.

Заскрипели весла в уключинах, баркас приближался к лодчонке. Голоса караула были ясно слышны в ночной тишине.

— Снесло водой… Пустой…

— Нешто подобрать? На шкалик дадут… Зацепляй, Фома!

— Ну его к бесу! Все равно затонет…

Беглецы слушали затаив дыхание.

— Поехали, ребята, на тот берег!

Голоса удалялись. Илья поднялся, помог Акинфию.

Закостеневшие от холода, беглецы снова принялись грести и вскоре согрелись. Они держали путь к левому берегу. На сушу выбрались, когда начало светать.

Илья и Акинфий оттолкнули челнок от берега, чтобы не оставить за собой следа. «Утеклецы» сбили кандалы и начали пробираться в безлюдную чащу, сулившую им надежное убежище.

Иван Ракитин старался в учении не отставать от товарища. В первый же день, как только Егора перевели в цифирную школу, он дождался его у ворот и потребовал:

— Показывай цифирь!

Егор рассмеялся:

— Думаешь, я в один день все вытвердил? Повремени немного.

— Все повремени да повремени! — ворчал Ваня.

Ему волей-неволей пришлось ждать. Зато потом он с огромным усердием накинулся на арифметику. По целым дням сидел Иван над аспидной доской и скрипел грифелем, решая заданные товарищем задачи.

У Егора оставалось мало времени заниматься с другом. Но Иван ухитрялся подкараулить его поздним вечером или ранним утром. Залучив на минутку «учителя», Иван забрасывал его вопросами и затем снова принимался за учение.

Летом 1704 года по Москве пошла повальная хворь. Целые семьи лежали в жару, в бреду; некому было даже подать больным пить.

У Марковых умерла бабушка Ульяна. За ней чуть не сошла в могилу здоровая, круглолицая Аграфена. Егор отпросился у Магницкого и заботливо ухаживал за матерью.

Много раз на дню бегал парень во двор Ракитиных. Там слегли все: Семен, даже в бреду говоривший прибаутками, жена его, кроткая Домна, Иван и шестилетняя Машутка.

Егор подливал воды в глиняные жбаны, поил больных, давал им есть. Скоро Аграфена поправилась. С желтым, точно восковым, лицом, шатаясь, она выходила на завалинку и часами сидела на улице, слабым голосом перекликаясь с Ракитиными, которые вяло бродили по двору.

В один из жарких июльских дней в избу Ракитиных вошел человек в поношенном кафтане и ветхой треуголке, с лицом, усыпанным огненно-красными веснушками. В руке его была зажата свернутая в трубку бумага.

Покрестившись на образа, вошедший громко спросил:

— Кто здесь будет хозяин?

— Я хозяин, — отозвался Семен с кровати.

— Сапожник Семен Ракитин, по повелению ратуши[70] на тебя наложены повинности… — приказный посмотрел в бумагу, которая оказалась списком налогоплательщиков, — …два рубли двадцать три алтына.

Сапожник в волнении поднялся с постели, расстегивая ворот рубахи, который вдруг начал душить его.

— Помилуй, господин писарь! Не может того быть. Николи столько не плачивал… А теперь и вовсе не могу: второй месяц не работаю…

— Нас сие не касаемо, — равнодушно ответил приказный. — В государеву казну деньги требуются. Все кругом обложены, не ты один. И платить надо обязательно.

Домна заголосила, охватив лицо ладонями:

— Да откуда же экую прорву денег взять!.. Пропали наши бедные головушки!..

— Замолчи, жена! — перебил ее Семен. — Господин писарь, войдите в положение…

— Ничего не могу сделать. — Писарь пожал плечами. — Завтрашний день неси деньги. Не уплатишь, добро твое на казну опишем и с торгу продадим.

— Господин писарь! — взмолился Ракитин. — Нельзя ли хоть отсрочить!

С этими словами он вытащил из кармана два медяка и сунул в руку приказного. Огненно-красная физиономия писаря заулыбалась, и он проворно спустил дар в привязанный у пояса кошель.

— Отсрочить в нашей воле, для хорошего человека не жалко…

— Будь отцом родным! — Семен низко поклонился приказному. — Хоть бы недельку…

— Это мы можем, — бормотал повеселевший писарь. — Ждите через неделю. — И он ушел.

Ракитин искал деньги три дня, и с каждым днем все ниже и ниже опускалась его голова.

— Видно, придется распрощаться с домом… — глухо признался он в своем бессилии, когда рухнула последняя надежда. — Выгонят голыми и босыми…

Домна завыла, как по покойнику. За ней заголосила, забилась маленькая Машутка. Беда нависла над домом Ракитиных.

— Тятька, — молвил смирно сидевший в углу Иван, — тятька… я боярину в кабалу[71] продамся… Коли на два года — три рубли дадут…

— Эх, сынок, сынок! — надрывно прошептал старый Семен. — В кабале люди гибнут… Раз запродался — век не вырвешься…

Иван был упрям. Он вбил себе в голову, что спасти отца от разорения можно только закабалившись, и переубедить его было невозможно.

Поздним вечером он пошел попрощаться с товарищем и рассказать о своем решении. Егорка долго сидел задумавшись, потом сразу оживился:

— Ваня! Ты погоди запродаваться! Сдается мне, что можно извернуться…

— Как? — недоверчиво спросил Иван.

— Хочу одну игрушку сделать. Давно об ней думаю. Спать сегодня не буду, стану мастерить.

Егорка собрал инструменты, выпросил у Семена гвоздей, пару березовых чурбаков и принялся за работу. Иван неотступно сидел около него и подавал то нож, то гвозди, то молоток.

Прошли сутки, и забавная игрушка была готова.

На круглом основании стояли два дергунчика: русский и немец. Русский в длинной поддевке, в шапке, с бородой. Немец в кургузом кафтанчике, в парике, со шпажонкой на боку. Поза у немца задорная, вызывающая, длинный нос вздернут кверху. Русский стоит скромно, будто о чем-то просит.

Но вот дергают за нитки, и картина совершенно меняется. Русский поднимает кулаки и начинает дубасить немца. Напрасно тот бестолково машет руками, пытается защититься — удары приходятся ему по щекам, по макушке… Нос у немца опускается, паричок слетает, обнажая лысую шишковатую голову.