– И вправду, – засмеялась она, – цвета у этих поездов здесь на станции – зеленый, красный и желтый – те же, что и цвета бус, которые я вам дала. Ну что ж, пойдемте.

И они с моста вошли в проход и вскоре дошли до того места, где оба прохода соединялись – народу явно прибывало, послеобеденное время кончилось, – а потом по лестнице поднялись наверх: привратница в летней цветастой блузке и короткой юбке то и знай подпрыгивала, госпожа Моосгабр придерживала свою длинную черную юбку. Они прошли в стеклянный привокзальный зал с многими лавчонками, надписями и рекламами – здесь уже была уйма народу, – потом вышли на площадь Анны-Марии Блаженной. Стоял прекрасный сентябрьский ранний вечер.

X

Часы у печи били первый час пополудни, когда раздался стук в дверь. Собственно, это был даже не стук, а буханье кулаками, и тут же следом послышался скрежет ключа в замочной скважине.

– Набуле, – вздохнула госпожа Моосгабр и положила на диван мышеловки. – Набуле. Господи Боже, – ужаснулась она, – Везр!

Кухонная дверь распахнулась, и появился Везр. За ним Набуле и еще один человек. Короткие черные растрепанные волосы, низкий темный лоб и вислые уголки губ, сомнений не было: чужой человек – черный пес. У госпожи Моосгабр потемнело в глазах.

– Целую руку, – услыхала она голос Везра.

– Готовит, – услыхала она смех Набуле.

– Не столовка ли у нее тут? – услыхала она голос Везра.

– А не работает ли она с мышеловками? – услыхала она Набуле.

И тут вдруг госпожа Моосгабр осознала, что она стоит у печи, на которой кастрюля и миски, увидела на диване мышеловки, которые за минуту до этого были у нее в руке, увидела на буфете кулек «Марокана», который за минуту до этого принесла из кладовки. И увидела, что на Набуле опять новое летнее пальто, светлое с кричаще-красными застежками, на Везре новый плащ серого цвета, а третий человек – черный пес, что пришел с ними, в пиджаке, а под ним – красивый белый свитер с высоким, под горло, воротником. И еще госпожа Моосгабр увидела, что у них в руках полно всяких белых свертков и держат они кучу газет, связанных толстой веревкой.

– Ишь, таращит глаза, – сказал Везр, и голос его был грубый и обдавал холодом, как низвергающаяся с гор снежная лавина, – против этого есть одно средство. Завязать глаза платком. – И Везр бросил на стол свертки и связку газет.

– Она, должно быть, думает, что мы с почты, – придурковато засмеялась мордастая Набуле, расстегнула красные застежки на пальто и села на стул, – думает, должно быть, что сейчас Рождество и это ей подарок.

– Должно быть, думает, – сказал Везр и тоже сел, как был, в пальто, – что будем раздавать подарки. И сегодня она не ошибается. Сегодня ей и вправду кое-что перепадет. Но что именно, – сказал он, и голос его гудел, как низвергающаяся с гор лавина, – я еще не знаю. Зависит от того, что будет в этих посылках.

Госпожа Моосгабр стояла у печи и смотрела на белые посылки на столе, как завороженная. Она видела, что все сидят за столом, что Везр ножом разрезает веревку на одной посылке и развертывает ее.

– Это мне всегда напоминает ярмарочные конвертики со счастьем, – засмеялся он, – что в ней будет? Золото, гроши, вата или мышь? – Потом он запустил руку в посылку и захрустел целлофаном. – Рубашка, – вскричал он, и его голос гудел, как снежная лавина, – белая, шелковая рубашка. – В самом деле, это были три белые шелковые рубашки.

– Они, конечно, не для зека, – взвизгнула Набуле и запрыгала, – зеки белых шелковых рубах не носят.

– Ты права, – кивнул Везр, – зеки носят полосатые майки. Это чтоб подмазать какого охранника, ясно. Но они маловаты, – он поглядел на воротник, – они не про нас. Да и какому-нибудь богатому студентику не подошли бы, тем более ей… – он кивнул головой в сторону плиты, – мужские рубашки она же не носит – небось не ряженая. Оставим их в целлофане, потом загоним, давай заверни… – сказал он чужому человеку – черному псу и взял другую посылку. Но прежде чем перерезать веревку, посмотрел на адрес. – Адрес сперва тут был другой, – сказал он. – Б. Клаудингер, Боровицин, Цветочная улица. Кто-то зачеркнул его и написал новый, наш. Тот, кто посылает ей это, даже не знает, что дама сменила местожительство. – И он перерезал веревку, Набуле прыснула со смеху, улыбнулся теперь и чужой человек – черный пес и стрельнул глазами в сторону плиты.

В посылке были старая кепка, старые маленькие башмаки, кушак от штанов, книжка в синей школьной обертке. И потом какой-то конверт.

– Это от ребенка, – взвизгнула Набуле, увидев почерк на конверте, – прочти, что он пишет этой Клаудингерихе.

И Везр разорвал конверт и прочел:

– «Дорогая тетечка, я чувствую себя хорошо и посылаю тебе вещи, которые мне уже не нужны. Булку я получил, дал Индре, он получил посылку от отчима и дал мне. Жвачки я тоже получил, они были в чулке. Я приеду на государственный праздник и потом на Рождество, потому что в другое время нам запрещено. Мы встаем в шесть, а в десять уже должны спать. Ходим сгружать уголь. Ноги в колодки мне еще не забивали, а Индре – да. Грозился, что когда-нибудь убьет того, кто ему это сделал. Он уже много раз получал розгой по ладони, а я только два раза, но тоже убил бы того. В воскресенье дают нам на завтрак чай. Пошли мне карманный нож, а также пистоны для пистолета, и еще кусок гребня. Больше не знаю, что еще писать, и поэтому кончаю. Напиши мне поскорее. С приветом, Али».

– Вот бедняга, – прыснула Набуле и схватилась за красную застежку на пальто, – ведь он пишет из исправительного дома.

– Из исправительного – тетечке, – кивнул Везр, – и даже не знает, что тетечка тоже в кутузке. Пистоны, дорогуша, для пистолета она тебе уже не пошлет. Взгляни-ка… – крикнул он матери у плиты, – взгляни-ка на это барахло, может, тебе что и пригодится. Кепка, кушак, башмаки, это не про тебя, кушак и кепку ты не носишь, не ряженая небось. Если эта книжка… – Везр открыл книжку и полистал ее. – Это хрестоматия для спецшкол, – сказал он сухо, и его светлые холодные глаза в эту минуту были, как камень, – тут стихотворение о нашем председателе Альбине Раппельшлунде. А вот тут что-то еще об этой старой бессмертной курве… Хочешь чего-нибудь из этого?

Госпожа Моосгабр у плиты ничего не могла взять в толк. Только пялила глаза и с трудом переводила дыхание.

– Ну так хочешь чего-нибудь из этого барахла или нет?! – вскричал Везр, и его голос загремел, как низвергающаяся с гор лавина.

– Но ведь это Клаудингер, – наконец у госпожи Моосгабр хватило сил произнести слово, – Клаудингер, у которой живет Лайбах. Или это та Клаудингер, которая возглавляла шайку расхитителей посылок на почте в метро, на станции «Кладбище».

И Везр и Набуле разразились смехом. И черный пес улыбнулся.

– Мадам, – проговорил он наконец, и его голос был нежный, мягкий, как бархат. – Ну может ли это быть Клаудингер, у которой живет Лайбах? У той же нет племянника в исправительном доме, у нее вообще нет племянника. И живет она не в Боровицине, это в другом конце города, а здесь, в Блауэнтале. И потом все же, – черный пес мягко улыбнулся, – лайбаховскую Клаудингер не забрали. Она на свободе, и у нее проживает муж Набуле. И может ли это быть Клаудингер, которая возглавляла шайку в метро? Ей семьдесят, и у нее тоже нет племянника тринадцати лет. Вы что же, мадам, думаете, что существуют только две особы с таким именем?

– Заверни, – сказал Везр и бросил письмо в посылку. – Эту заверни. Откроем вот эту. – И он протянул руку к маленькому белоснежному свертку.

Госпожа Моосгабр уже совсем привалилась к плите, к тому ее краю, который был холодным, хотя печь топилась. Она опять пялила глаза и с трудом переводила дыхание. Она видела, как Везр открыл третью посылку, и в его большой руке что-то блеснуло.

– Бог мой, – прыснула Набуле и вырвала что-то из его ладони. – Бальные бусы. А ювелир, – она схватила визитную карточку, – из торгового дома «Подсолнечник». А это что, ну-ка подержи… – И Набуле вытащила из посылки красивый бело-золотой платок.