– И они воровали посылки? – спросила как бы мимоходом госпожа Моосгабр, глядя на перрон, куда как раз подходил красный поезд.

– Они распаковывали посылки и воровали из них вещи, – кивнула госпожа Линпек, и ее голос теперь был снова спокойный и глубокий, как омут, – иногда забирали и всю посылку. Но всякий раз еще до того, как она доходила сюда по тому заднему лифту, – госпожа Линпек махнула рукой за спину. – Они брали только те посылки, что тут загружались, а не те, что выгружались, это было б сложнее, те находятся под контролем почтмейстера. И охотнее брали небольшие посылки, в больших обычно ничего путного не бывает. В основном воровали текстиль, пальто, свитера, шапки, драгоценности, у гиены, конечно, был сообщник, кто-нибудь с почты, без почты ей бы не справиться, пусть это и были посылки, что здесь загружались. Их отправляют в метро рано утром, в полдень и в двенадцать ночи, когда совсем мало народу, все должно совершаться мгновенно. Пока люди выходят и входят – всего минута, за которую моторист должен доставить посылки почтальону в первый вагон, поэтому загружают их вон там в конце перрона у лифта, где стоит автокар. Но видно, здесь замешан и кто-то из посторонних, о ком полиция еще не знает, видно, это какие-нибудь перекупщики, их, может, и сама глухая гиена не знает. Я бы не дала голову на отсечение, – сказала госпожа Линпек, и ее голос снова стал твердым, а взгляд – жестоким, – я бы не дала голову на отсечение, что у того старикана из киоска на правом перроне рыльце не в пуху.

Тут снова появились покупатели, молодой мужчина и женщина, оба в очках и поношенной бежевой одежде; мужчина, ловя ртом воздух, поднял два пальца, сложил ладонь трубочкой и поднес ее ко рту, слегка запрокинув голову. И лицо госпожи Линпек за окошком снова быстро просветлело, и на губах появилась улыбка. Она взяла бутылку лимонада, подняла, и мужчина кивнул. Она открыла две бутылки, налила в стаканчики, сгребла два пятака, мужчина и женщина взяли стаканчики, отошли в сторону и стали пить.

– Глухонемые, – сказала госпожа Линпек и пригладила на виске пышную завивку, – не говорят и не слышат. А я… – у госпожи Линпек вдруг снова сорвался голос и сделался несчастным, отчаянным, и в подкрашенных глазах снова появился ужас, – а я и вправду кинусь под поезд. Как бы мог мальчик впутаться в эти дела с посылками, гиена ведь глухая? Как бы он мог с ней столковаться? Брошусь вечером на рельсы, когда сюда будет подходить поезд, и пускай разорвет меня на куски. Пусть даже не соберут меня и не похоронят, – голова госпожи Линпек снова опустилась в ладони, и в голосе стояли слезы, – все лучше, чем нести этот крест…

– У каждого, мадам, в жизни свой крест, – затрясла сумкой госпожа Моосгабр, – без этого, наверное, и не бывает. Знали бы вы, сколько мне выпало вынести, вы бы ушам своим не поверили.

– Да, – кивнула быстро привратница, – вы бы ушам своим не поверили. Госпоже Моосгабр в жизни гораздо хуже, а под поезд она не бросилась. Сами же видите, что не бросилась, раз она стоит тут. – И привратница указала на стоявшую рядом госпожу Моосгабр.

– Стою, – кивнула госпожа Моосгабр, – и сын пришел из тюрьмы, и дочь выкинула мои пирожки лошади, а меня со свадьбы выгнала, и в моем доме делят краденое…

– И кроме того, там еще какой-то каменотес, – вмешалась привратница, – а когда дети были маленькие, госпожа Моосгабр пела им колыбельную. И в «Риц» дети позвали ее, а когда она оделась и выглядела, как жена камердинера, посмеялись над ней и оставили дома. И даже зайцев не дали.

– Но как же так. – Госпожа Линпек подняла вдруг голову с ладоней, и ее подкрашенные глаза расширились от удивления. – Как так? Выходит, это были ваши дети, о которых вы мне рассказывали?

И госпожа Моосгабр с привратницей кивнули.

– Мои собственные дети, – сказала госпожа Моосгабр, – Везру двадцать пять, а Набуле – двадцать.

– О небо! – воскликнула теперь госпожа Линпек и высунула голову из окошка. – Как же, мадам, так поздно? Вы что же, мадам, не могли раньше, или господин супруг…

– Могла… – покачала головой госпожа Моосгабр, – но не хотела. Боялась. Не хотела иметь неудачных детей. А потом все-таки захотела. Очень захотела, чтобы на старости лет было на кого опереться, и потому их родила. Это была моя судьба.

– Но, мадам, – сказала госпожа Линпек быстро, все еще высовывая голову из окошка, – а что господин супруг? Он тоже бросил вас и не платил алиментов?

– Я вдова, – сказала госпожа Моосгабр, – муж был возчиком на пивоварне.

Мужчина и женщина в очках и поношенной бежевой одежде в стороне от них допили, зашевелили перед глазами пальцами и бросили стаканчики в корзину. Госпожа Моосгабр поглядела им вслед, потом на стаканчики в корзине и сказала:

– Когда я была молодая, я тоже хотела иметь такой киоск, как у вас, и торговать в нем. Продавать… – сказала она и посмотрела на перрон, к которому подходил зеленый поезд, – продавать салаты, ветчину, может, и немного вина, и мороженое, а главное, лимонад.

– Когда госпожа Моосгабр была молодой, – вмешалась привратница, – она еще хотела быть экономкой, правда, госпожа Моосгабр?

– Экономкой тоже, – кивнула госпожа Моосгабр, – одна моя школьная подруга была экономкой. Звали ее Мария, она была такая маленькая, слабая, согнутая, такая бедняжечка, но дети любили ее. Потом она вышла замуж и взяла фамилию мужа, муж ее вскоре умер, но она оставалась экономкой в одной семье. Я не видела ее уже пятьдесят лет. Да вот ни киоска у меня нет, ни экономкой я не стала. Уже двадцать лет сотрудничаю в Охране и ухаживаю за могилами.

– А теперь госпожа Моосгабр будет приглядывать в семье, правда, – сказала привратница, – госпожа Моосгабр будет приглядывать в семье одного богача. У него вилла и экономка. Но экономка не управляется с мальчиком. Госпожа Моосгабр будет там воспитательницей.

– Пятьдесят лет назад, – кивнула госпожа Моосгабр и оглядела перрон, – когда мы шли на мою свадьбу в ратушу и к трактиру «У золотой кареты», тут и вправду было все по-другому. И вашего красивого киоска, мадам, тут еще не было, думаю, что тогда торговцы ходили с бубликами. А нынче у меня неудачные дети. Ах, мадам, извините, пожалуйста, выходит, муж не хочет вам платить али… – сказала вдруг госпожа Моосгабр и покачала головой, – это очень плохо, надо что-то с этим придумать. Но скажите мне прежде еще вот о чем, скажите… – И у госпожи Линпек в эту минуту снова прояснилось лицо, засветились глаза, и она сказала:

– Вы же, мадам, знаете, что вам я скажу все, что вы захотите, только спросите, спросите. Видите ли, вторая дама, меня надо только спросить… – кивнула она привратнице, и привратница, быстро поддакнув, сказала:

– Конечно, госпожа Моосгабр, спрашивайте эту даму.

– Как ваш мальчик озорничает? – спросила госпожа Моосгабр, – может, он еще и шляется?

– Шляется, – засмеялась госпожа Линпек и схватилась пальцами с крашеными ногтями за заколку в волосах, – тут скорее другое. Но погодите, я покажу ему, как только он сегодня явится из своего укрытия, не думайте, госпожа, что я его не школю, как утверждает мой муж. Здесь, конечно, школить я его не могу, разве я могу гоняться за ним по перрону, нотабене, когда он еще толкает перед собой тележку или прячется от меня в туалете или на почте. Одни неприятности. И работы у меня по горло, вот подождите, начнется час пик, увидите, правая рука не будет знать, что делает левая, хуже, чем на космическом корабле. Но дома всыплю ему за это.

– А что он вам сделал? – спросила быстро привратница. – Разбил кувшин?

– Лифт, – сказала госпожа Линпек с большой готовностью, но снова так, словно говорила из колодца, – вчера, мадам, когда он вернулся домой, он носился на лифте вверх-вниз и вконец его угробил. Вконец угробил, так что теперь лифт не ходит. Даже разбил в нем одно стекло, и мне, наверное, придется за стекло заплатить.

– Вы живете в доме с лифтом? – удивилась госпожа Моосгабр, и госпожа Линпек кивнула.

– Я живу на шестом этаже, – сказала она с довольно равнодушной улыбкой, – а как же без лифта, куда бы это годилось. У меня три комнаты.