— Кроме желаний, государь, есть приличия! Я не могу более в глазах всех быть… Может быть, мне уйти в Смольный, как Нелидовой?

Павел нахмурился, и, как всегда, Лопухина испуганно замолчала, вскинув па него темные огромные глаза.

— Аня, я говорил с ним сам. Во всяком случае, если он посмел нарушить мою волю, то не посмеет никому рассказать.

— Хорошо. — Она вдруг вспыхнула пунцово, свела лоб в упрямую складку.

— Коли вас не слушают, я сама себе мужа выберу.

— Кто он?

— Майор Гагарин Павел Гаврилович. Я его по Москве знаю. Кавалер любезный, толковый, для вас будет приятен. И ни за кого другого не пойду!

— Будь по-твоему. Где он?

— У Суворова.

— Я напишу немедля Александру Васильевичу, чтобы отослал его при первом приличном поводе.

«Приличный повод» отослать князя Гагарина в Петербург скоро представился. На реке Треббии Суворов разбил армию Макдональда. Двадцатидвухлетний майор на почтовых станциях сатанел от малейшего промедления, гордясь охрипшим за поход голосом, орал на смотрителей, пихал сапогом в спину нерасторопных ямщиков. Утром 6 июля, цепенея от восторга, с каменным лицом проехал Дворцовой, не торопя более коляску: все сбылось. И пяти мииут не прождал он в приемной графа Ростопчина; встретил его Федор Васильевич на середине кабинета, приобнял за плечи:

— С приездом, Павел Гаврилович. Здесь все рады видеть вас не менее, чем принесенной вами вести.

Поклонившись — не запомнилось, учтиво ли, сухо, — Гагарин, ускоряя шаги, сквозь отворявшиеся перед ним, как колыхаемые ветром занавеси, двери прошел анфиладой комнат. Три или четыре раза называл себя; спрашивавшие отступали, склоняясь, с его дороги, и Павел Гаврилович остановился недоуменно, когда смуглолицый, коренастый человек вперил в него оценивающий взгляд, вместо того чтобы распахнуть дверь и отойти в сторону. Лишь опустив глаза от пухлого лица с надменно оттопыренной нижней губой и спрятавшимися в щелочки опасливо-хитрыми глазами на анненскую ленту, понял, кто перед ним, склонился, вбирая плечи.

— Государь сейчас примет вас. Соблаговолите здесь подождать, — прозвучало над головой негромко. Разогнувшись, Гагарин увидел в затворяющейся двери сутуловатую спину, туго обтянутую мундиром.

Нетерпение отпустило, и он, мягко ступая, прошелся от стены до стены, свернул направо, остановился у столика в углу комнаты, разглядывая резьбу. Фавн удерживал за крап туники нимфу, простиравшую руки вперед, к облокотившемуся на лук, смотрящему в сторону Аполлону.

— Пожалуйте!

Павел Гаврилович у порога помедлил, оглянувшись еще раз на Кутайсова, остановившегося посреди комнаты, словно собирался стоять па часах во время разговора; не поймав ответного взгляда, отвернулся и решительно вошел. Император, поднимаясь от стола, быстрым взмахом руки прервал приветствие, пошел навстречу:

— Рад видеть, князь. Что армия? Александр Васильевич здоров?

— Победа, государь! Реляцию подробную смею ли вам вручить? В слове, как и в прочем, мне с фельдмаршалом не тягаться.

— Да, за ним ни одному молодому не угнаться. Австрийцы кампанию до Адды мыслили, а где ныне армия?

— Пока ехал — едва ли не столько прошла, сокрушая неприятеля. Милан, Александрия — все наше; не устоять и Мантуе!

— Перед российским воинством ничто не устоит.

— Государь, смею ли выразить восхищение мужеством и воинским разумом цесаревича? Не мое то слово, всей армии.

— Что же, Константин — солдат. Ныне у него лучший учитель, коего можно пожелать,

— Суворовым Европа бредит, государь! Волонтер английский, полковник Генри Клинтон, сын генерала, несчастливо заморские колонии британской короны отстаивавшего, рассказывает — в Лондоне второй тост, после короля, за Суворова поднимают. Сам полковник., говорит открыто — воинскому искусству приехал учиться, едва не каждый шаг Александра Васильевича записывает. Газеты германские только одним именем и полны, а в Праге…

Он приметил холодеющий взгляд Павла и смешался.

— Что же, армия, из которой вы прибыли, главный удар наносит. Завтра — молебен в честь победы…

— На реке Треббии, государь.

— Победы на Треббии. Вам надлежит быть, тем паче что геройство вознаграждения требует. Впрочем, отныне вашего положения для того достаточно. Спешите же обрадовать Анну Петровну возвращением.

Склоняясь к жесткой, маленькой руке, Гагарин ощутил, что краснеет, и задержался в поклоне. В соседней комнате не было никого, только вздрагивали драпри — видно, от сквозняка.

…У Аннушки Гагарин застал двух дам, поглядевших на него с острым любопытством. Та, что помладше, прощалась; старшая, властная, высокая женщина лег пятидесяти, выждала несколько минут повисшего в гостиной молчания и спросила:

— Так что, князь, с победой?

— Полной, безусловной! Еще три месяца такой войны — и до Парижа рукой подать!

— А велики ли потери?

— Без того войны не бывает.

Женщина нахмурилась, и Лопухина, приметив замешательство Павла Гавриловича, всплеснула руками:

— О, князь, не говорите этого! Шарлотта Карловна част сыну страшную взбучку, по сравнению с которой то, что вы сделали с французами, покажется милой шуткой. Право, графу Христофору было бы легче самому идти в бой, чем держать ответ перед графиней Ливен!

Гагарин наклонил голову, развел руками:

— Потери велики. Князь Багратион хотел остановить войска, говоря Александру Васильевичу: нет сил наступать, в ротах по сорок человек осталось. Но Дивный вскинулся в седле, подскакал, на ухо — да так, что все вокруг слышали, говорит: а у Макдональда и по двадцати нет! Багратион вспыхнул, а фельдмаршал в голос: атакуй! Всему тому я свидетелем был.

— Пленных довольно, коли так. Назовите, князь. Быть может, кого из них, людей благородных, мы скоро сможем принять у себя?

— Взяли столь многих, что и счета нет. Одних генералов до десятка. Славнейшие — Жан Батист Руск, что в Тулоне славой себя покрыл вместе с Бонапартом, Жан Батист Оливье, герой битвы при Флерюсе, где самолично с воздушного шара разведку вел; Алексис Камбре, еще при Вальми честь снискавший.