— И все же он, наверное, мечтал построить сам.

Пожав плечами, Павел убрал руку с края чертежа. Зашелестев, лист свернулся, щелкнул сухо о чернильницу.

— У меня есть к вам просьба, Екатерина Ивановна. Я хочу, чтобы знамена коронационные вышиты были в Смольном. Не связываю вас: рассудите, какими должно им быть, сообразно геральдике и обычаю.

— Счастлива буду.

— Благодарю.

Навстречу друг другу шагнули они одновременно, приникли в торопливом объятии. Сдавив губы женщины поцелуем, Павел ощутил, как переливается в него ее дыхание, подхватил на руки с нежданной силой.

— Что ты?

— Господи, Катя, мне показалось…

Она улыбнулась — загадочно, счастливо, ему навстречу.

Ярко-полосатый шлагбаум упал прямо перед возком, не задев едва шарахнувшуюся лошадь. Ругнувшись, офицер выпрыгнул в глубокий снег, увязая по колено, зашагал к будке — и увидел лишь спину бегущего от заставы караульного начальника. Солдат в будке вытянулся, грохнул в пол прикладом.

— Что делаешь, болван?! Почему жердь сронил? Где начальник?

Солдат, не меняя позы, вытянулся еще сильнее, кажется, и в сапогах на носки приподнялся, живот втянув так, что из-под мундира ребра выперли.

— Подымай шлагбаум, дурень! Я — курьер со срочным пакетом.

Поняв, что толку не выйдет, сколь ни кричи, офицер, поскользнувшись в снегу, шагнул к столбу, взялся за рычаг — и замер, услышав за спиной лязг железа.

— Ты что, дурья голова?! Опусти ружье! Тебе говорю, пень!

— Не велено! Стрелять буду.

— Да тебя за это в Рогервике сгноят, аршин безмозглый! Опусти! Где караульный начальник?

— Не могу знать.

— Обожди здесь, — крикнул офицер кучеру и, не оборачиваясь больше на будку, зашагал к кургузому кирпичному дому, наверняка казарме, в сторону которого бежал виденный им караульный.

У крыльца стояли запряженные тройкой розвальни с обтянутым кожей сиденьем и начищенными в блеск медяшками, от оковки бруса до последней скобы. Сидевший выпрямя спину на козлах солдат и головы не повернул, будто не слышал приказа — сдать назад, пришлось лезть на крыльцо сбоку, через глубокий снег.

В дверях часового не оказалось. Приезжий офицер, оправя шпагу, огляделся, пошел по коридору вправо, на шум голосов.

— …городская застава или притон?! Почему у крыльца грязь, ракалия? Ступить нельзя, все помоями залито! Нары — как в бараке холерном, мундиры на тряпки годны. Фухтелей ты недостоин, ракалия! Двести палок, чтобы знал службу!

Кислым запахом казармы ударило в нос, у конца коридора, в раскрытой двери, вырос сутулый, высокий человек с землистым лицом, обтянутый чистеньким, с иголочки, мундиром. Приезжий шагнул прямо к нему:

— Что за порядки на заставах? Шлагбаум сбросили, офицера дежурного нет, солдат туп, как головешка!

— А ты кто есть? — усмехнулся в прищуре землистолицый.

— Прислан из Тульчииа, из ставки светлейшего.

— Из Тульчина? А кто звал тебя сюда? Кто ты?

— По какому праву требуете, чтобы я себя называл?

— Я генерал-губернатор Петербурга, ракалия! Доложи, что ты есть!

Проклиная казарменную темень, в которой не разглядел он, войдя со света, мундира, приезжий вытянулся во фрунт:

— Капитан Мерлин, прислан фельдмаршалом Суворовым с бумагами.

— На гауптвахту, ракалия!

— Вы с ума сошли! Я не подчиняюсь, у меня приказ светлейшего!

— Здесь его приказ не указ. Взять!

Мерлин рванул было шпагу, да, глянув на лица кинувшихся к нему солдат, уронил руку с эфеса:

— Вы ответите за самоуправство.

Комендант и губернатор Петербурга, за две недели перед тем произведенный в генералы, Аракчеев молча прошел мимо дернувшегося в руках солдат капитана.

Два часа спустя он докладывал императору о событиях дня.

— …выбить дух царствования прежнего непросто. Радения к службе нет, казармы приведены в состояние плачевное. Ныне езжу сам по заставам, там солдаты на постой и ранее не размещались. Конюшни лучше содержатся, нежели те дома! Караульным начальникам велел палок дать, толка в том мало, ибо, покуда не сменим всех, разврата не избыть. Гниение во всем, от верха до низа. Ныне перехватил третьего за месяц офицера из Тульчина, опять с бумагами частными.

— Позвольте, Алексей Андреевич, мы же отправили в распоряжение фельдмаршала фельдъегерей?

— Точно так. А он шлет офицеров, иное для себя за низкое почитая.

— Ну, это провинность не самая большая.

— Государь, видимость малая, дело большое. Достоверно знаю: обучения нового солдат он у себя не завел.

— Полноте, я ведь писал ему в середине декабря. Звал на коронацию и просил подтянуть войска. Александра Васильевича люблю, но, право, «пуля дура, штык молодец» — только против турок годится. Фридрих Великий семь лет против всей Европы стоял, а матушкины генералы лишь инсургентов польских да османский сброд били. Плотные колонны, штыковой бой — так против европейских армий только дикари ходить могут, нужен трехшереножный строй, беглая стрельба, а всему этому следует учиться, дай Бог, хватило бы дня.

— Не хватает, государь! В Измайловских казармах велел я двор бочками смоляными осветить, чтобы, как стемнеет, занятий не прерывать.

— Молодец. Чаю, Александр Васильевич, коли уразумеет верно, сноровку да выдумку проявит.

— Не разумеет он! Над строем новым смеется, устав порвал, офицеров курьерами шлет…

— Так положим конец самоуправству. Другие новости есть?

— Нет, государь.

— Хорошо, иди. Ростопчина ко мне!

Отойдя от стола, спиной к дверям, он не обернулся на звук шагов, помедлил еще, собираясь с мыслями, потом сложил руки за спиной:

— Федор Васильевич, напишите от меня в Тульчин, Выразите все неудовольствие, вразумите фельдмаршала. Законы писаны для всех!

— Что же, государь, стопобедный Суворов попался в когти гатчинскому капралу?

Павел резко крутанул головой, дернул наливающейся кровью щекой:

— Остроты ваши уместны мало! Алексей Андреевич о порядке печется! Хвала Богу, что войну оттянуть смогли, беда была бы. Дивлюсь вам, Федор Васильевич! Знаете многое, а говорите, словно не ведаете ничего. От команды Апрелева донесения не вы ли принимали? Из сестрорецких пушек едва ли не половина с раковинами в стволах, заклепали их, спасибо Эйлеру. Лафеты Эйлеровы же Сиверс ставит, а кто из полководцев славных о сем подумал? Румянцев, Суворов, Потемкин, может быть? Ружей — до двух третей негодных, а эти — тесными колоннами, пуля дура, штык молодец… Стыдитесь!