– Думаете, спятил? Ан нет! – и весело рассмеялся. – Завете, кто посетил мой уголок пустынный?

– Великий князь?

– Выше, Виктор, бери! Выше! Сама, брат, история: Тургенев и Ге.

– Какой он?! – разгорелись глаза у Аполлинария.

– Кумир Тургенев? Величавый господин. Парижанин. Сидел в мастерской больше часа и перчаток не снял. Грешен, но, сдается мне, в искусстве наш кумир, если и смыслит, то немного.

– Да как же так?! Тургенев?!

– Об Иванове судил-рядил. Слушателей у него – я да Николай Николаевич, а все равно вещал. «Бедный отшельник! – говорит. – Двадцатилетнее одиночество, – говорит, – настолько отринуло его от людей, что нажил себе преудивительную болезнь, нечто вроде человекобоязни». Ну и в том же духе, но все больше про мнительность Иванова, дескать, боялся, что отравят.

– Но ведь если это было, – вступился за своего писателя Аполлинарий, – в чем же вина Тургенева?

– Ну, какая вина?! А все-таки обидно… Да это бы ладно! Но он сказал, что Иванов, хоть и остался во всех своих стремлениях истинно русским человеком, только вот живописный талант в нем был слаб и шаток, что трудолюбия в нем гора, а творческой мощи и свободного вдохновения – с мышку. Гора родила мышь! Не обидно ли? «Тридцать раз, – говорит, – написал голову Аполлона Бельведерского и столько же голову византийского Христа, постоянно сближая их, из чего и произвел Иоанна Крестителя…» Не так, мол, творят истинные художники! А как? Как они творят, истинные?

Братья Васнецовы растерянно поглядывали на рассерженного товарища, и тот спохватился:

– Я словно бы и на вас уже в обиде. А в общем, день-то у меня нынче – счастливый! Николай Николаевич слушал мудрствования Тургенева молча, а когда уходить стали, да и ушли уже, он вернулся и сказал. Знаете, что он мне сказал о «Бурлаках»-то? «Юноша, вы сами еще не сознаете, что написали. Моя „Тайная вечеря“ перед этим – ничто». Потом, правда, заговорил про то, что обобщения у меня мало, да сам же и оборвал себя. «Нет, вы оставьте так, как есть. Это во мне говорит старая рутина».

Аполлинарий подошел к «Бурлакам», прикоснулся рукой к холсту.

– Вот потрогал, а об этой вот картине, которую я трогал, скоро весь мир будет знать, – обернулся к брату, глаза испуганные стали. – Коли бы не взял меня с собой, ведь все это мимо бы прошло, ничего бы этого не узнал. На этом диване Тургенев сидел, а здесь Ге.

– А вот это Репин! – показал Виктор, смеясь.

– А что! – Илья Ефимович подбросил и поймал кисточку. – Это Репин, а это – братья Васнецовы! Виват великим художникам!

– Уж и великие, – расстроился Аполлинарий.

– Не робей, юноша! У нас все впереди. Само время за нас. За вот этими вот мужичками, – повел рукою по фигурам бурлаков. – За этими вот, мудрецы это чувствуют. Ге – самый мудрый художник из русских. Он это не только чувствует, он даже знает про это.

Виктор устало поежился.

– Сладко вперед-то забегать. Только как оно тяжко дается, будущее наше.

– А ты буйну голову-то не вешай! Что у тебя?

– Ох, Илья! Ты вон какой мастер, а мне ничего-то не дается. Я к Чистякову теперь хожу, подучиваюсь. Но плохо у меня с живописью.

– Терпенье и труд, братец. Терпенье и труд. Главное, от самих себя не отступиться.

Со студентов Академии, приходивших «к Чистякову» на дом подучиться, Павел Петрович денег не брал.

Васнецов-старший принялся сразу за несколько жанровых картин, но тут вдруг ему и открылось, что умеет он очень мало, что он во всем беспомощен.

Чистяков выслушал его и показал на гипсовую голову Аполлона Бельведерского.

– Вот-с, потрудитесь.

– Карандашом?!

– Зачем же, масляными красками.

Работа закипела, да осечка вышла. Старался Виктор Михайлович, и очень даже старался, но чем дальше, тем выходило хуже.

Растерянно смотрел Васнецов на свое творение. Трогал кистью маленький свой холстик из одного уж только отчаянья, чтоб без дела не стоять перед ним.

Первые дни Чистяков с подсказками не спешил, но теперь внимательно осмотрел работу и сказал:

– На одном реализме – гляди да мажь – далеко не уедешь. Такой реализм к упадку ведет.

– Павел Петрович! Ничего не получается. Может, оставить голову, фигуру порисовать?

– Ну уж нет! Во всяком деле, а тем более в живописи, с головы надо начинать. Все начинается с начала… А не выходит? Выйдет. Чтобы мазня была художественна, нужно много рисовать, оттого и говорят – штудия. Штудировать надо, штудировать!

Васнецов штудировал. День за днем. Да однажды и бросил вдруг кисти прочь от себя.

Павел Петрович подошел к нему, положил руку на плечо, но молчал.

– Пошли воздухом подышим.

На улице, поеживаясь от холодного ветра, стал говорить, словно бы для себя, выясняя невыясненное.

– Каждый талант имеет свой особый язык, потому и не следует учить манере, а тем более учиться манерничать. Дело это тонкое, дурной учебой можно корни подрубить, а тогда и всему дереву погибель. Не получилось… Значит, в ином сила. Сила-то ведь есть, и вы ее в себе чувствуете, и все чувствуют. Нельзя же, в самом деле, чувствовать то, чего нет… Видно, хотели рассудком взять злосчастного Аполлона-то – умом, а в нашем деле полагаться на ум – совершить промах. Птица улетит. Обязательно улетит.

Заговорил о своем детстве, учебу в Академии вспомнил.

– Я работать, угождая чьему-либо вкусу, совершенно не мог… Да и с вами, наверное, то же. Хотели Чистякову угодить… Чистяков-то-де мастер из дотошных. А вам дотошность, совершенство, может, и противопоказаны. Совершенство оно ведь не только в одной гармонии. Есть совершенство мощи. Поглядишь, корявость на корявости, тот же дуб возьмите, уж на что существо корявое, а какая мощь, какая красота и, в конце-то концов, какое совершенство.

Васнецов улыбнулся.

– Ну вот! – обрадовался Чистяков. – Ожили. Все у вас будет хорошо. И очень даже хорошо. А насчет Аполлона не беспокойтесь… И о корнях не забывайте. Вот уж это – очень серьезно.

Трагедия и торжество личности в том, что ее нельзя ни повторить, ни испытать во времени, ни «улучшить», избавив от обстоятельств, влияний, пороков. Эксперимент исключен.

Но он исключен и с любым живым организмом. Зерна колоса мы, конечно, можем высадить в разную почву, на разных континентах, по-разному ухаживать за всходами или оставить их на произвол природы. Наконец, как исключительная удача – получить урожай от зернышка из гробницы фараона. И все же это эксперимент с колосом, но не с зерном. У зерна, как и у человека, только одна, своя судьба.

Имея перед глазами вполне законченную, хотя и облетевшую местами картину прошлого, не так уж и сложно объяснить причины того или иного явления. Скажем, отчего это в России в середине XIX века в одно и то же время родились художники, ставшие гордостью русского искусства?

Мы обнаружим и сам колос, и сеятеля, остановившись изумленно перед размахом посева, перед странной фантазией человеческой природы давать жизнь гениям в непредсказуемых, а иногда и непригодных, казалось бы, местах для столь тонкого феномена.

Вот несколько, но, пожалуй, самых значительных имен.

Суриков – Красноярск, 1848 год. Репин – Чугуев, 1844-й. Васнецов – с. Лопьял Вятской губернии, 1848-й. Куинджи – Мариуполь, 1841-й. Семирадский – с. Печенеги Харьковской губернии, 1843-й. Крамской – Острогожск, 1837-й. Поленов – Петербург, 1844-й. Саврасов – Москва, 1836-й.

И следующее поколение: Врубель – Омск, 1856-й. Левитан – Кибартай, Литва, 1860-й. Нестеров – Уфа, 1862-й. Серов – Петербург, 1856-й. Рябушкии – с. Станичная слобода Воронежской губернии, 1861-й.

В этом списке замечательных имен мы только дважды встречаем стольный град Петербург и только один раз Москву. Для рождения великой художественной души оказались вполне пригодными Чугуев, Лопьял, Красноярск, Уфа, Кибартай… Почему? Чьим промыслом? Или чиркнула молния по небу, да и вдарила неведомо куда?

Нет, не во дворцах, где каждый предмет художественное совершенство, рождаются великие художники. Великих художников во дворцах не рождалось. И не потому, что дворцы – место сибаритов или душ нечувствительных к прекрасному, а потому, что Природа – дворец куда совершеннее царского.