– Ты был у меня, за Нарвской?

– Был. Дом почти разрушен. Я с трудом отыскал твою комнату. У окна, где мы с тобой пили чай, сидит артиллерийский наблюдатель Мухтар Тажибаев. Я тебе как-нибудь расскажу о нём.

– Ты, наверно, решил, что я пропала. Трудно было меня отыскивать?

– Сейчас кажется, что нетрудно. Сейчас мне кажется, что я отыскал бы тебя где угодно.

Она нагнулась и поцеловала меня в затылок.

– Как ты думаешь, – сказала она, – когда кончится война?

– Не знаю. Думаю, что через год. Или полтора.

– Какой это будет чудный день!.. Просто не верится. Что ты будешь делать в первый день после войны?

– Поеду в Ленинград.

– Ты же живёшь в Москве!

– Мы будем жить в Ленинграде. Я думаю, что теперь нигде не смогу жить, кроме Ленинграда.

Мы молчали. Внезапно она рассмеялась.

– Что ты смеёшься?

– Нет, просто так. Я вспомнила, какой растерянный вид был у твоего корреспондента. Как его фамилия?

– Ольшанский.

– Ей-богу, он почему-то не хотел допустить мысли, что я твоя жена.

– Дурак!

– Но ведь он прав. Я ведь и правда не твоя жена.

– Ты мне больше чем жена.

– И ты мне больше чем муж. Поэтому мне и смешно.

Она положила руку мне на лоб. Рука была по-прежнему холодной.

– Тебе всё-таки холодно, Лидуша, – сказал я. – Ложись в постель. Раздевайся и ложись.

Я встал и отошёл к окну. Когда обернулся, она сидела по-прежнему, обхватив колени руками.

– Я… я не хочу спать, – сказала она тихо. – Лучше посидим вдвоём.

Она смотрела на меня, и я заметил испуг в её глазах. Потом она резко встала и стала расстёгивать пуговки на гимнастёрке. Подошла ко мне.

– Ты был… на Ладоге? – тихо спросила она.

– Да, – твёрдо ответил я. – Я был в палатке, где ты жила. И разговаривал с ним.

– Ты… ни о чём не хочешь спросить меня?

– Нет, – уверенно сказал я и поцеловал её. Я увидел слёзы на её ресницах и вытер их губами.

…Было тихо и светло, как в белую ночь. Мы лежали в постели. Потом я услыхал звуки рояля. Лида тоже услышала их.

– Что это? – спросила она. – Рояль?

– Да, – сказал я. – Это Чайковский. Старик один играет. Музыкант. Я услышал его в первую ночь, когда приехал.

– Я уже не помню, когда слышала музыку… Какие торжественные звуки!

– Мне они казались страшными. А теперь кажутся радостными.

– И мне тоже. Интересно, который теперь час?

– Не знаю. Мне вообще кажется, что времени нет.

– И мне тоже. Теперь мне хочется спать, но я боюсь.

– Боишься?

– Да, я боюсь, что усну и перестану чувствовать счастье.

Я обнял её.

– Спи, Лидуша, – сказал я, – спи и не бойся. Ничего не бойся, когда мы вместе.

– Я хочу ничего не бояться. И всё же немного страшно.

– Но чего же?

– Слишком много счастья… Почему мы получили его раньше других? Кругом столько горя.

– Мы ничего не отнимаем у других. Спи, Лидуша! Не будем сейчас думать об этом. Спи, родная, спокойной ночи.

Через несколько минут она заснула.

…Меня разбудил стук в дверь. Я соскочил с постели. Было уже утро. За дверью стоял боец и протягивал мне записку.

Я прочёл. Секретарь редакции фронтовой газеты сообщал, что через полтора часа мой редактор вызовет меня к проводу.

– Кто это? – спросила Лида, когда я подошёл к постели.

Я посмотрел на неё, и мне показалось, что морщинки на её лице разгладились. Я сказал ей о записке.

– Это далеко? – спросила она.

– Час ходьбы. Мы сделаем вот что. Я пойду на телеграф, а ты в санупр. Оттуда ты по телефону вызовешь Корнышева, и он даст тебе отпуск на три дня. Как только освободишься, ты вернёшься сюда. А вечером… На вечер у меня есть сюрприз. Только это пока секрет. Хорошо?

…Когда я уходил, она ещё лежала в постели. Мне показалось, что я быстро дошёл до телеграфа. Но всё же я опоздал.

– Вас уже вызывали, – сказал дежурный и принёс мне ленту.

Я прочёл: «Выезжайте немедленно обратно».

Сначала у меня словно оборвалось что-то внутри. Потом я стал думать, как счастливо всё же получилось: ведь телеграмма могла прийти и неделю, и два дня, и, наконец, день тому назад, и я должен был бы уехать, не отыскав Лиду. Теперь я нашёл её, и на душе всё же было радостно.

Я хотел преподнести Лиде «сюрприз»: получить на три дня сухой паёк, пригласить Ирину, Козочкина и Мефистофеля и устроить вечером ужин.

Я был так счастлив, что мне хотелось, чтобы весь Ленинград знал о нашем счастье. Мне казалось, что чем больше людей будет радоваться вместе с нами, тем сильнее будем мы чувствовать наше счастье.

Теперь всё это рушилось: вечером я должен был уехать из Ленинграда.

Я шёл по городу и думал, что мне тяжело будет расстаться с ним. Я ощущал его теперь как живое существо.

Я смотрел на израненные стены его домов и думал о том, как радостно будет потом жить в этом городе, и видеть, как обновляются его дома, и бродить по этим улицам, и вспоминать всё, что было.

…Лида стояла у окна, на том же месте, где я застал её вчера.

– Как ты долго! – сказала она, идя мне навстречу.

– Я получил телеграмму с вызовом, – сообщил я ей, чтобы разом покончить с этим.

– Да? – тихо сказала она, и голос её дрогнул. – Я знала, что это не может быть долгим… наше счастье… слишком раннее счастье.

Я ничего не ответил.

– Когда ты едешь? – спросила Лида.

– Сегодня вечером.

– Уже? – Она помолчала и добавила, слегка улыбнувшись: – Я говорю так, будто бы война только что началась и ты уезжаешь, а я остаюсь дома. Мне ведь тоже надо ехать сегодня.

– Не будем пока говорить об отъезде, – сказал я. – Посидим немного.

Я чувствовал Лидин локоть в своей руке и знал, что невозможно отнять её у меня. Я всегда любил её так, как никого в жизни. Но только теперь я понял, что моя любовь к ней нечто большее, чем просто любовь.

Есть чувства, не подверженные ни сомнениям, ни колебаниям. Они рождаются тогда, когда человек остаётся наедине со своей совестью. Они выкристаллизовываются из великих страданий и великой стойкости.

– Это очень странно, – сказал я. – Вот когда я шёл сюда с телеграфа, уже зная, что вечером мы расстанемся, мне казалось, что нам о многом надо поговорить… А вот пришёл, сел – и ни о чём говорить не хочется… Хочется сидеть рядом – и всё… Но я скажу всё-таки… Вот ты говоришь – раннее счастье. Конечно, не расставаться было бы высшим счастьем. Но есть и другое, не меньшее…