Теперь, когда он умер, не умру ли я? Ах, как я устала жить…
Супрамати почувствовал жалость к бедному созданию, так легкомысленно оторванному от обыкновенных законов жизни, и добродушно уверил ее в своей дружбе и покровительстве.
С этого дня он ежедневно видел Нурвади, которая, видимо, все больше и больше начинала любить его. Он с удивлением убедился, что она довольно развита, говорит на нескольких языках и перечитала почти всю библиотеку, собранную Нарайяной.
Супрамати скоро понравились беседы с ней. Красота молодой женщины очаровывала его, а то обстоятельство, что она ненавидела красавца Нарайяну, а любила его, не скрывая даже этого, не осталось без влияния на его самолюбие.
Поэтому нет ничего удивительного, что однажды вечером он привлек Нурвади в свои объятия и стал уверять ее в своей любви.
Нурвади обняла его за шею и со слезами радости на глазах пробормотала, прижимаясь головой к его груди:
– Люби меня хоть немного, Супрамати! Я так одинока! Я прозябаю, а не живу. Твой же взгляд покорил меня с той минуты, как ты взглянул на меня.
Позабыв и Нару, и дворец Грааля, Супрамати страстно обнял молодую женщину и обещал то, чего не мог и не хотел дать – вечную любовь. Несмотря на честные принципы, бывший Ральф Морган не был свободен от мужского эгоизма – жестокого и неблагодарного, – который эксплуатирует все чувства женщины, начиная с чистой преданности и кончая животной страстью…
Конечно, он не был развращен, как тысячи его собратьев, которых не волнует мысль об ответственности и которые, не признавая никаких обязанностей, с одинаковым легкомыслием прижимают к своей груди развратную публичную женщину, невинную наивную девушку или честную чистую супругу, отдавшую им свое сердце на всю жизнь. Морган, повторяем, был честен и добр, но не чужд увлечений. И почему бы он стал избегать этой очаровательной женщины, которая обожала его и в которой он открывал с каждым днем все новые чары? Нурвади не только была красавица в полном смысле этого слова, но, кроме того, это было наивное, прямое и гордое создание. Подобно очарованному цветку, жила она в этом дворце, незапятнанная, принадлежала только одному, который присвоил себе право обладать ею и которого она ненавидела, открыто презирая его гнев и не давая подкупать себя.
Зато к избранному ею человеку, красота которого поразила ее чувства, а доброта – сердце, она почувствовала безграничную любовь, такую же горячую, как и солнце ее родины. Влияние огненного климата, волшебной обстановки и покоя было так велико, что даже кровь сына холодного Альбиона воспламенилась, и во дворце Нарайяны воцарилась чисто тропическая идиллия…
Позабыв прошлое и будущее, позабыв свое бессмертие, новый принц Супрамати жил только настоящим. Свой европейский костюм он переменил на богатый индусский, который чудно шел ему. Он катался в паланкине или на слоне и совсем погрузился в восточную дремоту. Окружающие его, казалось, угадывали все его желания, и ни малейшая тень заботы не смущала очарованного сна его жизни.
Так прошло несколько месяцев. Но вот в один прекрасный день счастливая Нурвади объявила ему, краснея, что чувствует себя матерью. Это известие как раз пришлось в критическую минуту счастья молодой женщины, хотя она еще ничего и не подозревала. Мы говорим о той минуте, когда одновременно с тем, как начали угасать первые вспышки любовного увлечения, стал появляться неблагодарный и забывчивый мужской эгоизм.
Супрамати все чаще и чаще начал вспоминать, что ему необходимо вернуться в Европу, где предстоит исполнить неизбежные обязанности, и где его ждет жена, связанная с ним грозным братством, к которому он принадлежал. Несмотря на красоту Нурвади и ее безграничную любовь к нему, он должен был рано или поздно расстаться с ней, и эта разлука была неизбежна.
Известие, что он готовился быть отцом, отвлекло его мысли. Он не хотел уезжать, не повидав и не поцеловав своего ребенка. Однако проснувшаяся в нем потребность в перемене напомнила об имении, которым он владел в Гималаях. Неужели он уедет, не побывав там? Место это должно было бы быть очень интересно, а заметка, упоминавшая о нем, заключала в себе что-то таинственное и давала понять, что надо ехать туда без излишней свиты.
Супрамати чувствовал какую-то новую тайну, так как наследство Нарайяны избаловало его в этом отношении. Чем больше думал он о гималайском дворце, тем больше росло его любопытство и желание удовлетворить его.
Он решил ехать туда в сопровождении только Тортоза и одного слуги индуса, серьезного, молчаливого и испытанной скромности, который внушал ему доверие.
Тортоз не особенно был восхищен перспективой нового путешествия. Следуя доброму примеру своего господина, он увеселял свое вдовство с молодой красивой индуской и чувствовал себя, как в раю, в этой роскоши.
Нурвади же известие об отъезде возлюбленного причинило глубокое горе и она умоляла взять ее с собой. Но Супрамати объяснил, что ее положение требует покоя и не позволяет предпринять путешествие. Кроме того, он объявил, что пробудет в отсутствии не более того времени, какое понадобится на проезд и на осмотр имения. Молодая женщина должна была подчиниться этому решению.
После нежного прощания Супрамати уехал. Он взял с собой верховых лошадей и слона, который нес багаж и небольшой павильон, где он отдыхал, утомившись верховой ездой.
Путешествие оказалось продолжительней и тяжелей, чем предполагал Супрамати. Пришлось довольно далеко подняться в горы по трудным и малодоступным дорогам. Наконец, они достигли обширного плато, где высилось строение небольших размеров, формой и орнаментами напоминавшее скорей храм, чем дворец. Густой сад окружал здание, которое, подобно гигантскому цветку, выделялось своей белоснежной белизной на фоне темной зелени.
Здесь ожидали, казалось, Супрамати, хотя он и не посылал гонца предупредить о своем прибытии. Ворота первого двора были широко открыты, а у входа выстроилось несколько слуг и во главе стоял старик, одетый, как одевались жрецы низшей степени. Старик этот почтительно поклонился молодому человеку.