– Стоп! – прогремел в студии командирский бас Мананы. – Ну-ка, родненькие, подождите, я сейчас спущусь, разберемся…

Осветители вырубили свет. Стало значительно темнее и прохладнее.

Ленка встала из нагретого кресла, прошлась по жесткому коверону, расстеленному на подиуме перед молчащими камерами, остановилась перед Стасиком:

– Ты, брат, спятил?

– Сговорились вы все, да? – возмутился Стасик. – В чем я не прав, в чем?

– Ты забыл, где находишься?

– Я прекрасно помню, где нахожусь. Но я, прости меня, не понимаю, почему я должен говорить не то, что думаю, а то, что нужно Манане и ее начальству.

– Потому что ты в данный конкретный момент работаешь на Манану и ее начальство. – Тяжелая, с толстыми ногами-тумбами, Манана ходила по студии в мягких растоптанных тапочках, вот и подкралась неслышно, хотя не ставила перед собой такой цели. Скорее, она бы сейчас охотно выполнила недосказанное последнее желание Стасика – про автомат, только прицелилась бы как раз в Стасика с Ленкой, а вовсе не в тех телеабонентов, что вызвали к жизни описываемую передачу. – Стас, я тебя не узнаю.

– Сумасшедший, да?

– Нет, дорогой, ты не сумасшедший, ты хуже: ты провокатор. Ты зачем про автомат сказал? Ты хочешь, чтоб меня уволили? Ты говорил, что все бездарны, – я молчала. Ты говорил, что они дуры, – я не вмешивалась. Я все писала! Ты со мной не первый раз работаешь. Нам с тобой хорошо было: ты меня понимал, я тебя понимала. – Манана, родившаяся и выросшая в Москве, говорящая безо всякого намека на акцент, когда волновалась, строила фразы так, что они выглядели этаким подстрочником-переводом на русский. – Я тебя просила: Стасик, дорогой, поговори о работе актера, расскажи о том, какая она очень трудная, объясни, что слава – ерунда, тактично поговори, как с детьми, не обижай их. А ты что?

– А я, Мананочка, не Песталоцци и не Макаренко. У меня иная специальность. И когда я сижу на приемных в институте, я от бездарей не скрываю, что они бездари.

Подала голос Ленка:

– Стасик, не заносись, я слыхала, как ты заливаешь. «Девушка, вам надо подумать о другой профессии, вы молоды, вы красивы, у вас все впереди, а у нас в вузе слишком высокие требования…» Ну и так далее. Поешь, как соловушка, только в ушко не целуешь. Хотя, может, и целуешь. Потом… Да с таким подходом любая поверит, что ее стезя не театральная.

– Я так говорил? – удивился Стасик.

– Точно так.

– Тогда я тоже бездарь. И трус. Но больше трусом не буду. Не нравится, что я сказал, – стирай, Манана. Я в твоей передаче не участвую. Я врать не хочу. Пока! – И пошел из студии.

– Догони его, – быстро сказала Манана Ленке. – Мне он не нравится. Всегда такой нормальный, а сейчас… Догони, успокой. Я позвоню.

Ленка кивнула, чмокнула Манану в усы и помчалась за Стасиком, пока он не пропал, не растворился в бесконечных и запутанных, как лабиринт, коридорах телецентра.

Манана, подбоченившись, действительно став похожей на бочку с ручками, неодобрительно смотрела им вслед. Быть может, прикидывала, кого пригласить на передачу вместо Стасика.

– Будем стирать, Манана? – через репродуктор спросили ее из аппаратной.

Манана повернулась к микрофону:

– Подождем пока. Подумаем… – Отошла в сторону, сказала вроде бы самой себе: – А вдруг именно такой передаче быть?.. Кто знает?.. Во всяком случае, не я…

Ленка догнала Стасика в холле перед лифтами.

– Пойдем вниз, кофе попьем, – предложила она.

Стасик глянул на часы: третий час уже, домой, как и предупредил Наталью, он не попадет.

– Лучше пообедаем.

– Уговорил.

От салата до компота полчаса пробежало. За эти полчаса у Стасика с Ленкой, посланной Политову в успокоение, состоялся разговор отнюдь не успокоительный.

Примерно такой:

– Допустим, Стас, ты прав, – сказала Ленка. – Сопли развешивать глупо и недостойно. Будем говорить правду, будем жить честно, ломать крылья мельниц. Красота! А как жить?

– Так и жить. Что, непонятно?

– Историю психа из Ламанчи помнишь?

– Надеюсь, «псих» – это неудачная гипербола, а, птица моя метафоричная?

– Парабола. Отвяжись… Помнишь или нет?

– Я пять сезонов играл этого, как ты изволила выразиться, «психа».

– И ничего не понял?

– В те годы я просто играл. Писали, что неплохо.

– Даже хорошо, кто спорит. Но ты сам говоришь: играл. А жить так нельзя.

– Я тебе напомнил Дон Кихота? Спасибо, птица, тронут. Но, увы, комплимента недостоин. Не заработал пока.

– А сегодня у Мананы?

– Что сегодня! Просто попытался честно сказать честную истину. Это не донкихотство. Это пародия на него.

– Кому нужна твоя истина? Именно эта, эта, я не имею в виду истину вообще.

– Птица, оказывается, есть истина вообще и истина в частности? Любопытно, любопытно… А что касается девочек и мальчиков, рвущихся в актеры ради мирской славы, так их надо крепко бить по рукам. Ради них самих. Ради истины вообще! Бить, а не уговаривать. Пардон за сравнение, но все эти телепередачи напоминают мне историю про некоего жалетеля, который рубил собаке хвост по частям – чтоб не так больно было, чтоб не сразу.

– Стасик, черт с ними, с юными маньяками. Я о тебе. Ты же превосходно умел идти на компромисс с истиной. Когда жизнь требовала. Заметь: я не говорю – против истины. Но на компромисс.

– Мне стыдно.

– И давно?

– Какая разница! Главное – стыдно. Я больше не буду.

– Не ломай комедию, ты не ребенок. Я серьезно. Ты что, решил вступить в ряды борцов за правду?

– Мне надоело непрерывно врать, птица. Театр для себя… Если хочешь, я устал.

– С каких пор, железный Стасик?

– Я не железный. Я гуттаперчевый. Это меня и губит. А так хочется быть железным! Как, знаешь, что? Как мой «жигуленок».

– Наташка сказала, что он сильно помят.

– Зато он летал, птица. И еще чуть-чуть плавал.

– Позавидовал «жигуленку»?

– В некоторой степени.

– Стасик, ты псих!

– Психи – люди вольные, бесконтрольные! Вот выправлю себе справку – и лови меня!.. Да, кстати, ты куда сейчас?

– Домой. Потом в театр. У меня «Ковалева из провинции».

– Оставь ключик.

– Ради бога! Но прости за наглость: как твоя Кошка сочетается с любовью к правде? Это театр для кого?