– Я слишком эмансипированна для кастрюль и пеленок.

Мамуля ей возражает:

– Брак, Алена, – это вовсе не обязательно кастрюли и пеленки. Это, если хочешь, единство духа.

Ленка смеется:

– У тебя со Стасиком единство духа? Не смеши, подруга! У него единство только с автомобилем. Автокентавр… Но, если серьезно, ты не права в принципе: коли уж брак, так на полную катушку – и кастрюли, и борщи, и пеленки, и сопли. Не признаю суррогатов. Но лично не готова, извини…

Ленка была единственным человеком, который никогда не принимал всерьез все, как она выражалась, фортибобели Стасика. Она отдавала дань его работоспособности, его мужской мертвой хватке, его солидным деловым качествам, его обаянию, его таланту, его пустой и легкой трепотне, наконец. Но дань эта была для Ленки необременительной и даже приятной. Она любила посмеиваться над Стасиком, вышучивать его напропалую, она даже иногда издевалась над ним, хотя и беззлобно, но метко и часто болезненно. Но всегда обидчиво-гордый Стасик все ей прощал, потому что не было у него друга надежнее и вернее. Он сам сочинил такой критерий настоящей дружбы: «Где-нибудь часа в три ночи накрути телефон, скажи: приезжай, плохо, а что плохо – не объясняй, брось трубку. Сто из ста перезвонят: что случилось, старичок? И постараются убедить, что все ерунда, тлен, надо принять пару таблеток радедорма, успокоиться. Лишь бы самим из койки не вылезать. А Ленка не перезвонит. Она сразу поверит, и приедет, и будет сидеть с тобой, пока ты не оклемаешься». Вчера вечером после спектакля вез ее домой, поплакался:

– Все кругом недовольны бедным Политовым.

– Кто все? – спросила.

– Наташка, Ксения, Кошка… Или вон главреж отчебучил: вы несерьезны, и это вас губит. А я Зилова репетирую, ты знаешь: какая там, к черту, серьезность? Там больная самоирония.

– Здесь ты, положим, прав. А в ином?

– В чем?

– С Наташкой, Ксенией, Кошкой?.. – Ленка знала про все: и про Кошку, и про «каштанок», но Ленка – могила, индийская гробница, ничего трепливо-бабского в характере.

– Одна считает, что я плохой муж. Другая – что я равнодушный отец. Третья – что я эгоист, эготист, эгоцентрист…

– Умная девушка: сколько иностранных слов знает!.. Но если все правда – изменись.

– Ты что, Ленк, спятила?

– Изменись, Стасик, изменись. Как в песне: стань таким, как я хочу. Как все хотят.

– Это невозможно!

– Почему?

– Сорок лет.

– Далась тебе эта чертова цифра! Подумаешь, возраст! Только что круглый… А вспомни себя в пятнадцать. В двадцать. В тридцать. Только по-серьезному вспомни, до мелочей. Ну, поднатужься, дорогой… То-то и оно! Другим ты становился. С каждым годом. Потихонечку, не вдруг, но другим. Обстоятельства хочешь не хочешь, а ломают нас, меняют характер, только мы этого не замечаем, и те, кто рядом с нами, тоже не замечают. Как с детьми: родители не видят, что их чадо растет. А со стороны видно… Вот и надо суметь взглянуть на себя со стороны…

– Я, наверно, не умею, – признался Стасик.

– Ты не умеешь, – согласилась Ленка. – Ты для этого слишком самолюбив. Как так – «Я» с большой буквы, личность самостоятельная, и вдруг ее что-то ломает! Или кто-то. Невозможно представить, а, Стасик?.. Однако ломает, ломает, деться некуда. И личностей ломает и неличностей. Всех. И окружающим от этого легче: ты к ним притираешься, они к тебе, поскольку тоже соответственно меняются. И не без твоего влияния, заметь. Только до-олго это тянется. Всю жизнь… А вот придумать бы такой хитрый трюк – как в цирке, у Кио! – чтобы стать другим. Сразу стать: алле-оп! И без вреда для собственной гордости: трюк есть трюк.

– Что значит «трюк»?

– Не знаю. Просто так. Фантазирую.

– Нет, ты что-то имеешь в виду.

– Да ничего, успокойся. Ну подумай сам, голова садовая, как можно стать другим сразу? У тебя же психика не выдержит, надорвется. Не веришь мне, спроси своего Игоря.

– Игорь в отпуске, – машинально ответил Стасик. Он обдумывал услышанное. Остраненное слово «трюк» ему сильно нравилось. Трюк – это из области искусства. Трюк в цирке. Трюк в кино. Трюк – дело артиста. Придумать трюк… Какой? И вообще зачем? Чтобы все кругом были довольны: ах, как он мил, как добр, как прекрасен? А ему, Стасику-то, в сущности, плевать на всех. Лишь бы он был доволен – и ладно. А он доволен?..

– Когда приедет, поинтересуйся, – сказала Ленка, выходя из машины у своего дома.

– Чем? – не понял Стасик.

Он уже забыл, про что они говорили, не шел из головы Ленкин «трюк».

– Состоянием психики. У Игорька… Чао!

– Какао, – традиционно ответил Стасик и укатил. И по дороге домой вспомнил по странной ассоциации собственную давнюю-предавнюю импровизацию. Сидели, пили, ели, трепались о чем-то, «об умном», два каких-то неведомых физика в компанию затесались, кто-то пустил слушок – лауреаты, засекреченные, «великие без фамилий», как выразился поэт-современник.

Вот к ним-то Стасик и обратился с ерническим монологом:

– Всякой ерундой, граждане милые, занимаетесь, давите человечка, ломаете, крутите. А нет бы наоборот! Изобрели бы какую-нибудь умную и добрую машинку: ты в нее входишь одним, а выходишь другим… Ну, я не знаю, что там делается! Сами решайте… Перестраивается биопсиполе, например… Ну, был человек вором, а вышел честнейшим членом общества. Был злыднем, а вышел сама доброта. Был нищим духом, а вышел Вильям Шекспир! Слабо?

Физики тогда сказали, что слабо. Что наука умеет еще очень мало гитик. Что руки коротки.

А Ленка спросила:

– Фантастикой увлекся?

Ответил:

– Мечтаю, подруга!

Усмехнулась:

– Ну, помечтай, помечтай…

Неужто с того вечера все запомнила?

А что? Память у нее, как у девушки, роли с третьего прочтения – назубок…

И сейчас куснула легонько, думала – не проассоциирует Стасик. А Стасик не лыком шит, у Стасика с логикой полный порядок…

«Стань таким, как я хочу…» Ну, станет. Ну, найдет ученого братца, который изобретет-таки умную машинку по незапатентованной идее Политова. Ну, войдет туда Стасик. Ну, выйдет иным.

А каким?

Стасик ехал-ехал, в ус не дул, заправился под завязку, седанчик его ходко шел, отлажен на совесть, да и водительский стаж у Стасика – семнадцать лет, зим, весен и осеней – шутка ли! Но вдруг ни с того ни с сего он почувствовал, как на него страшно наваливается что-то тяжелое, темное, рыхлое, как оно застит ему свет, выключает звуки, останавливает время…