…А Коля все-таки позвонил ночью, ровно в два часа звонок раздался, Дан на часы посмотрел, но трубку не снял: спать хотелось, выспаться к завтрашней репетиции, да и разговаривать с другом никакого желания не было – настроение не то.

Прожектора погасли, киношники убрались проявлять пленку, репетиционный зальчик, непривычный к массированной интервенции «варягов», почти обезлюдел, снова стал уютно-домашним. Как там у классика: «Гул затих. Я вышел на подмостки».

Тиль сказал:

– Самое время потрудиться как следует.

– А как следует, Тиль? – настроение у Дана отличное, рабочее, но бес противоречия головы не опускает.

У Тиля в ручонках блокнот в роскошной кожаной обложке, с золотой монограммой и карандашик золотой, похоже, подаренные ему благодарными почитателями еще до отмены крепостного права: редкая работа, филигранная, теперь таких не делают, надобность перевелась, теперь пишут шариковыми тридцатикопеечными ручками в тощих блокнотах с серыми картонными корочками.

– Я стану фиксировать все твои завалы, Данчик. Я буду фиксировать их галочками. За каждые десять галочек ты мне даешь гривенник. Когда номер будет готов, на эти гривенники я куплю тебе автомобиль «Жигули» последней модели.

– Думаешь, хватит на автомобиль?

– Хватит, Данчик, вполне хватит, еще и на запчасти останется.

– А вот не хватит, язва ты старая, – обозлился Дан. – Купишь мне автомобиль из своих кровных.

– Я бы купил, дарлинг, но на тебе много не заработаешь. Мне же за номер однова платят: что я его месяц готовлю, что десять лет. Проживусь я с тобой, Данчик, последние штаны на хлеб сменяю… – Сама кротость, голосок елейный, глазки долу опущены.

– Не дрейфь, Тиль, калоши останутся…

Взял три булавы, сел на «железного коня», поехал раскидываться, мышцы греть.

Ах, темп, скорость, лихое дело, свистят булавы перед лицом, а ты их не видишь, ты только их следы реактивные углядеть успеваешь, и звук за ними тянется, как за самолетом, а они влипают тебе в ладони и снова взлетают – с двух рук, с правой – каскадом, а ну по кругу, вдоль барьера, по писте манежной проедем: берегись, Тиль, задавлю! – и на центр, а там – вприпрыжку на моноцикле – раз-два-три, раз-два-три! – пошли булавы из-за спины – раз-два-три! – а теперь из-под ноги – раз-два-три! – не свалиться бы, равновесие не потерять – раз-два-три! – веселей, веселей, публика ревет, аплодисменты – горным обвалом…

– Стоп! – это Тиль крикнул.

Что такое? Что случилось?

– В чем дело, маэстро? – Поймал булавы, только теперь почувствовал тяжесть в груди, задышал часто-часто.

– Продышись, Дан.

Ты смотри: Дан, а не Данчик, высшая степень уважения.

– Я не устал, Тиль.

– Вижу. А все ж продышись секундочку… Готово? Бери четвертую.

Четыре штуки – это нам чепуха, семечки, пустим их с двух рук, а теперь поедем, поедем, быстрее, быстрее, покрутим булавы, одну – под купол, внизу – тремя, тремя, тремя – бах! – четвертая прилетела, па-ашли четырьмя. Каково?

– Кураж у тебя откуда-то появился. Дан.

– Он у меня всегда был.

Кидать не перестаем, темп-темп, посторонние разговоры нам не мешают, наоборот – поддержку оказывают.

– Где ж ты его прятал?

– В камере хранения, Тиль, на Казанском вокзале.

– Чего ж не пользовался?

– Берег, Тиль, на черный день копил.

Моноцикл между ногами зажать, попрыгаем чуток – раз-два-три-четыре! – невысоко кидать, невысоко, темп не терять, пусть публика считает – раз-два-три-четыре!

– Сегодня – черный?

– Светлый, Тиль, светлее некуда. Просто я шифр от сейфа забыл, достать кураж не мог, а вчера вспомнил…

– Ага, у нас, оказывается, память плохая, бедные мы, бедные.

– Богатые, Тиль, хочешь, поделюсь?

– Чем, Дан?

– Радостью. Хорошим настроением.

– Влюбился, что ли?

– Кто знает, Тиль, поживем – увидим?

– Не та ли шантретка из телефона?

– Много будешь знать – скоро состаришься.

– Я и так уже старый. Дан.

– Неужто помирать собрался? Не верю…

– Еще чего!

– То-то…

В сторону четвертую, сейчас мы тремя фокус покажем, закрутим каждую в горизонтальной плоскости, как винт у вертолета, как бумеранг, который друг Коля в Австралии швырял… Пойдут в ладони? Пошли, пошли, внимание-внимание… И опять вверх, повыше, все три – повыше, к колосникам, ловим их – раз-два-три! – ка-амплимент публике.

– Где ты этому научился?

– Чему, Тиль?

– Крутить их по горизонтали.

– Коля так делает.

– Ко-оля…

– А что Коля, что Коля? Пуп земли? Расстараемся – не хуже будем.

– Нахал ты, геноссе. Хорошо бы расстарался…

– Не волнуйся, Тиль, все лавры наши будут.

Дан сел на манеж, рядом со стульчиком Тиля, глубоко дышал, восстанавливал «дыхалку». Тиль спросил:

– Не пересидишь? Кураж пропадет…

– Он у меня теперь никогда не пропадет.

– Слушай, Данчик, скажи честно старому Тилю: что произошло?

Что ему сказать? Честно? Честно – он не поверит… Честно – сам Дан не знал, что с ним случилось, отчего он сегодня кидает не хуже Коли. В конце концов так не бывает: вчера – посредственность, сегодня – талант.

– Я с волшебницей познакомился, Тиль. Она меня в мастера превратила.

– Душу ей продал, охальник?

Душу Продал? Нет, Тиль, пока не продал, лишь приоткрыл чуток, да только попросит – так отдать можно, задаром. Задаром? Да она тебе за твою душу столько авансов выдала – не расплатишься! Стоит ли твоя душа ее подарков? А почему ее? Опять в мистику бросило? При чем здесь Оля? Ну сказала она, что пойдет у Дана номер, легко пойдет, как хочется, а он и поверил ей, крепко поверил, и все получилось – как же иначе? Иначе так: не ей он поверил, а себе, вернее – в себя, и в том, конечно, есть немалая заслуга Оли, кто спорит, спасибо ей великое…

– Так как же насчет души, Данчик?

– Насчет души? При мне она, Тиль, непродажная… Смотри, как я пять швырять стану.

Собрал пять булав, оседлал моноцикл – внимание. Сначала медленно, собранно, аккуратно вычерчивая рисунок полета, его траекторию, чтобы каждая булава проходила ее высшую точку, на мгновение будто зависала в ней, задерживала свой крутящий момент, и вновь шла вниз, в ладонь. А теперь чуть увеличить темп, не менять траектории, не трогать рисунка… Обычно в этом месте Дан и начинал сыпать – не выдерживал темпа, руки за ним не поспевали. Но сейчас булавы приходили точно в ладони, руки сами работали, как говорится, в автоматическом режиме, и Дан рискнул кидать быстрее, следил за булавами, видел их все сразу, а руки по-прежнему жили своей жизнью, подбрасывали, ловили, и Дан не смотрел на них, как хоккеист не обращает внимания на шайбу – все поле глазом охватывает, а шайба сама куда надо пойдет.