– У тебя, наверное, было несколько странное представление о нас – раньше. И мне бы очень хотелось знать, что ты думаешь о ней теперь. Тебя не раздражает, что она иногда сама не знает, какие испытывает чувства?

Я откинулся на спинку стула и принялся созерцать кончик красного карандаша, которым правил упражнения по грамматике.

– Честно говоря, – сказал я, – может так оказаться, что я в нее влюблен.

– Правда? – быстро спросил он, и глаза у него загорелись.

– Я бы не удивился. Пару дней назад это была бы чистая правда. Теперь я уже не настолько в этом уверен, но и в обратном я не уверен тоже.

– Это же замечательно! – рассмеялся Джо; мне кажется, он имел в виду: Это очень интересно. – Ты поэтому и полез к ней в постель, тогда, в самый первый раз, да? Что же ты сразу не сказал?

– Нет. Тогда я этого не чувствовал.

– А Ренни об этом знает?

– Нет.

– А как она к тебе относится?

– Какое-то время назад презирала. А вот на прошлой, что ли, неделе, сказала, что ей все равно.

– Она тебя любит? – спросил он, улыбаясь.

Я, конечно, много раз говорил, что Джо работал безо всякой задней мысли, но вот поверить в отсутствие двойного дна в человеке почти невозможно. Великая, наверное, с моей стороны несправедливость, что я не смог поверить открытой улыбке и ясному лику Джо, но, каюсь, не смог.

– Я почти уверен, она до сих пор меня презирает, – ответил я.

Джо вздохнул. Он сидел на вращающемся стуле, со мной рядом; теперь он водрузил ноги на стоявший прямо перед ним стол и закинул руки за голову.

– А тебе никогда не приходило на ум, что винить во всем происшедшем, быть может, стоило бы именно меня? Массу всего можно было бы достовернейшим образом объяснить, если исходить из мысли, что в силу той или иной извращенной логики я сам все взял да и подстроил. Просто возможное объяснение, среди прочих. А, как ты думаешь?

– Извращенность? Ну, не знаю. Если я в чем и вижу извращенность, так это когда ты раз за разом отправляешь ее ко мне.

Он рассмеялся.

– Пожалуй, когда я вас обоих друг к другу подталкивал, это можно было бы и впрямь объяснить извращенностью – теперь, когда мы знаем, что из этого получилось, – но если некая доля извращенности там и была, то неосознанная. Однако ты же это не всерьез: я, мол, заставляю Ренни приходить к тебе сейчас, потому что я извращенец. Я просто ее проверяю, испытываю. Она должна решить раз и навсегда, что она чувствует в отношении тебя, и меня, и себя самой, а ты ведь не хуже моего, наверное, знаешь, что, будь ее воля и не гоняй я ее к тебе, она постаралась бы вычеркнуть все из памяти, и чем быстрее, тем лучше.

– А тебе не кажется, что ты попросту расковыриваешь раны?

– Да, пожалуй. Конечно, именно этим я и занимаюсь. Но в данном случае мы не можем позволить км затянуться, покуда не установим, что это за раны и насколько глубоко повреждена ткань.

– А мне всегда казалось, что единственно правильный метод – это лечить раны, причем любыми средствами.

– Ты чересчур увлекся образом, – улыбнулся Джо. – Это ведь не физическая рана. Если ты прекратишь обращать на нее внимание, она, быть может, и перестанет давать о себе знать, но в отношениях между двумя людьми такого сорта раны не лечатся простым игнорированием факта – и если ты так поступишь, они откроются сами. – Он переменил тему. – Так, значит, ты любишь Ренни?

– Не знаю. Было такое чувство, раз или два.

– А ты бы женился на ней, не будь она за мной замужем?

– Я не знаю. Честно.

– А как бы ты поступил, если бы оказалось, что наилучший выход – некая постоянная связь между тобой и Ренни? Я имею в виду треугольник без всяких там замешанных на тайнах и ревности конфликтов?

– Не думаю, что это выход. Я-то, может, и смог бы так жить, но ты или Ренни – навряд ли. – И заметил не без интереса, что при одном только упоминании о женитьбе и о постоянной связи на меня вдруг накатилась усталость. Нет, все-таки забавно быть извращенцем! На роль мужа я никак не годился.

– Согласен. А где, в таком случае, выход, а, Джейк? Давай, твоя очередь. Я покачал головой.

– А может, мне вас обоих застрелить? – осклабился он. – Я уже кольт припас, сорок пятый, и дюжину патронов впридачу. Когда нам с Ренни в первый раз пришла в голову такая мысль – это когда я три дня отлынивал от школы, я раскопал в подвале старенький свой кольт, зарядил его и положил на полочку в чулане, ну, знаешь, в гостиной, на случай если кому-нибудь из нас захочется пострелять – в себя или в кого другого.

Я вдруг страшно встревожился. Н-да, а не в Джо ли Моргана я в конце концов влюбился? Он встал и дружески хлопнул меня по плечу. – Ответа нету, а? Я опять же покачал головой.

– Будь я проклят, Джо, если я знаю, что сказать.

– Ну, короче говоря, – сказал он, потягиваясь и направляясь к двери, – он все еще там, в чулане. А вдруг пригодится.

Кольт сорок пятого калибра, принятый на вооружение в армии Соединенных Штатов в качестве личного стрелкового оружия, – пистолет большой, тяжелый и вида весьма устрашающего. Его отдача отбрасывает руку вверх, а толстая свинцовая блямба, которой он стреляет, лупит с такой силой, что сшибает человека с ног. Образ жуткого этого монстра полностью овладел моим воображением дня на три – на четыре, едва только Джо о нем упомянул: я думал о нем, должно быть, параллельно Джо и Ренни, которые тоже думали, как он лежит, как глыбится на чуланной полке, день и ночь, пока они анализируют и разбирают по кусочкам каждую мельчайшую деталь адюльтера, – и ждут кого-нибудь, кто примет, наконец, решение. Немудрено, что Ренни по ночам не спится! Вот и меня одолела бессонница, как только сей механизм эдак походя был вброшен в наш сюжет. Даже в моей собственной комнате он возвещал о себе сгустившимся, едва ли не зримым воплощением Выбора: сам факт его существования, по сути дела, изменил условия игры и придал моим размышлениям на заданную тему тот привкус сиюминутной значимости, который, я в этом уверен, Морганы почувствовали сразу, я же, в силу изолированности – если и не иных каких причин, – был от него до времени свободен.

Этот пистолет снился мне по ночам, и днем он мне грезился тоже. Воображение рисовало его крупным планом, с фотографической точностью, он был тяжелый и плоский и лежал в темноте на полочке в чулане, а сквозь дверцу доносились голоса Джо и Ренни, которые все говорили без остановки, день и ночь. И говорили, говорили, говорили. Я слышал только интонации: Ренни – сдержанность, отчаяние, истерика, поочередно; Джо рассудителен и спокоен, без вариантов, час за часом, пока сама эта спокойная его рассудительность не становилась безумием, ночным кошмаром. Я клянусь: ничто и никогда не заполняло мою голову настолько плотно, как образ этого кольта. Он являлся мне в разнообразии смыслов никак не меньшем, чем Лаокоонова улыбка, но только если каждый помножить на окончательность и неотвратимость. Именно эти, последние, ингредиенты и сообщали кольту жуткую жизнеспособность. Он был со мной всегда и везде.