– Бедняга!

– Да, жаль, конечно. Но… вы ведь никому не скажете? Я покачал головой.

– Ни единой живой душе.

Итак, возможности публично взять на себя ответственность мне, похоже, не дадут. Ренни лежит в могиле. Я в колледже, и репутация моя не пострадала, а Джо остался без работы.

Господи, как все нелепо, какие дыры всюду, и торчат клочки! Я прошелся по комнате; вздохнул прерывисто; застонал. Я мог, наверное, пойти и публично покаяться – но не будет ли это еще одним, последним, унижением для Джо, который изо всех сил старается лишить меня моей доли ответственности или, по крайней мере, пытается сделать так, чтоб не делить свое горе со мной. Я мог, наверное, нести свой нелепый крест втайне, в Вайкомико или где-нибудь еще, женившись на Пегги Ранкин или послав ее ко всем чертям, под своим именем или под каким другим -но разве я таким образом не избавлю общество, в котором живу, от причитающегося ему по праву, и не есть ли это скрытый способ избежать публичного позора? И, если уж на то пошло, я никак не мог решить: женитьба на Пегги Ранкин будет с моей стороны актом милосердия или жестокости; и если я пущу полицию по следу Доктора, правильно это будет или неправильно? Я даже не мог решить, какие чувства я должен испытывать: внутри меня жила одна только боль, без образа и цели.

Я места себе не находил. Начинал писать письма, с дюжину, не меньше – Джо, в полицию, Пегги, снова Джо, – и ни единого не закончил. Пустое дело: я не мог сосредоточиться на одном каком-то состоянии, на одной мысли, чтобы обвинить, наконец, хоть кого-нибудь – Доктора, себя самого, кого угодно – или решить, как мне действовать дальше. Я выкинул в конце концов исписанные листки и бросился в кресло-качалку, измученный, пропитанный болью. Эта дурацкая неполнота, незаконченность заставляла меня ежесекундно бросаться из крайности в крайность; мои мышцы взывали к действию; но члены мои, как члены Лаокоона, стянули два страшных змея – Знание и Воображение, – и разрослись в гигантских пустотах времени, и не искушали более, а иссушали.

В конце концов я разделся, лег в темноте на кровать, хотя о сне не могло быть и речи, и вступил в неспешный – молча – диалог с моим старым и верным другом.

– Мы слишком далеко с тобой зашли, – сказал я Лаокоону. – Как только люди могут жить в этом мире?

Ответа не последовало.

Где-то посередине ночи зазвонил телефон. Я был гол как перст и, поскольку шторы не были задернуты, снял трубку в темноте. В трубке был голос Джо, сильный, чистый, тихий и прямо над ухом.

– Джейк?

– Да, Джо, это я. – Каждый мой нерв изогнулся и встал дыбом – кроме прочего, я тут же вспомнил и о пистолете на полочке в чулане.

– Ты в курсе?

– Да. Кажется, в курсе. Пауза.

– Ну, и какие у тебя дальше планы? Что-то конкретное?

– Не знаю, Джо. Нет, наверное. Я подумал, что все теперь зависит от тебя, как ты решишь, так и будет.

Еще одна пауза.

– Я, должно быть, тоже уеду из города, – сказал я.

– Да? Что это вдруг?

Ни полтона выше, ни полтона ниже, и ни следа хоть каких бы то ни было чувств.

– Я не знаю. А как насчет тебя, а, Джо? Ты что теперь собираешься делать? Он не заметил моего вопроса.

– Так, и что у тебя на уме, Джейк? Что ты обо всем об этом думаешь? Я замешкался. Смятение полное.

– Господи, Джо… я не знаю, с чего начать, не знаю, что мне делать! -Что?

Все тот же голос, чистый, тихий, у самого моего уха. Слезы потекли холодным ручьем по лицу, по горлу, дальше, на грудь, и меня прошибло вдруг жутким, вселенским холодом.

– Я сказал, что я не знаю, что мне делать.

– А.

Еще одна пауза, очень длинная; потом он повесил трубку, и я остался с мертвым аппаратом, в темноте.

На следующее утро я побрился, оделся, собрал вещи и вызвал такси. Ждал, качаясь в кресле, и курил сигарету. Погоды не было никакой. Через несколько минут шофер посигналил мне с улицы; я подхватил чемоданы и вышел, оставив бюст Лаокоона стоять, где стоял, на каминной полке. Машину, поскольку больше нужды в ней не предвиделось, я тоже оставил стоять, где стояла, на обочине дороги, и сел в такси.

– Терминал.

От переводчика

Как и Джейкоб Хорнер, главное и время от времени действующее лицо "Конца пути", свой путь во взрослую жизнь Джон Симмонс Барт-младший начал (после нескольких месяцев занятий в музыкальном училище по классу оркестровки и музыкальной гармонии) в Балтиморском университете Джонса Хопкинса, где специализировался в той же, что и Хорнер, весьма расплывчатой области знаний. Получив в 1951 году университетский диплом и оставшись в alta mater в магистратуре, Барт представил через год свой первый, до сих пор не изданный роман "Хитон Несса" и получил искомую магистерскую степень. После чего, не закончив работу над докторской, был вынужден, в связи с очередным прибавлением семейства, устроиться на преподавательскую работу на английское отделение Пенсильванского университета.

В 1955 году Барт пишет первую "пару" романов (в дальнейшем его тексты также будут появляться в основном тандемами): "Плавучую оперу" и "Конец пути", и с этой поры карьера университетского профессора Джона Барта попадает в зависимость от литературных успехов Джона Барта – известного писателя, признанного отца-основателя и законодателя вкусов для целого направления в американской литературе, получившего не вполне адекватное наименование "черного юмора". По крайней мере, каждый свой следующий академический пост Барт с завидной регулярностью получает после присуждения ему очередной литературной премии.

Традиция американского "черного юмора" в отечественный литературный обиход просачивалась исподволь. Еще в советские времена переводили – как фантаста – иногда и впрямь фантаста Курта Воннегута. "Поправку 22" (под названием "Уловка 22") Джозефа Хеллера "протащили" как сатиру на американскую армию, и то в сокращенном виде. В 90-е годы ситуация кардинально изменилась. Не знаю, простое это совпадение или жесткая взаимосвязь, но параллельно с выходом добившихся относительного коммерческого успеха переводов из Тома Шарпа, слабого английского эпигона американских авторов "черной комедии", стали появляться и действительно сильные вещи действительно сильных авторов: Патрика Донливи, Джозефа Хеллера, Доналда Бартелми, Томаса Пинчона, Джона Ирвинга и, наконец, Джона Барта.