– У него склероз сильней, чем у моего свекра, – прошептала Додо дочери.

– Прекрасно, теперь играйте прощальный марш, – сказал префект, обращаясь к оркестру в надежде, что тот заглушит звуки гармоники. Однако, повинуясь своему упрямому характеру, раз музыканты играли вяло, попросил Жоакина поделиться с народом своими чувствами по поводу бронзового бюста.

– Не каждый день человек видит себя отлитым в бронзе, – выспренне добавил он.

Жоакин снова обошел вокруг колонны, царапая металл тростью, оставляя египетские письмена, которые никто никогда не прочтет.

– Очень скоро голуби начнут гадить на мое лицо. Печально, но так оно и есть. Да сбудется воля Божья.

И Жоакин пошел к машине, но Виржилио удержал его.

– Сеу Жоакин, будьте добры, скажите несколько слов для наших анналов. – И Виржилио сделал жест, будто клялся на Библии, гордясь своей миссией историка.

Опершись на трость, Жоакин задумчиво склонил голову – видно, был готов наконец принять славу, насильно навязанную ему городом.

Пентекостес глянул на музыкантов – те послушно опустили трубы. Виржилио вытащил из кармана ручку и блокнот. Руки его дрожали: почерк будет неважный.

– Можете начинать. Я готов, – сказал он, чтобы успокоить чествуемого героя.

Жоакин, однако, собрался идти восвояси.

– Итак, сеу Жоакин? – жалобно попросил префект, сминая листки, которые не пришлось прочесть.

Старик оглядел собравшихся. Его родичи и горе-соседи все ждали, когда же он умрет, чтобы завладеть его богатством.

– Теперь, с вашего позволения, я поеду домой пописать, потому что в таких делах слава не помогает. Если не позабочусь о мочевом пузыре, сдохну раньше времени.

Безразличный к произведенному эффекту, Жоакин сделал первый шаг. Выпрямившись, пошагал к машине.

В ту неделю добрые вести ласкали слух президента Медичи, имя которого, заимствованное у ренессансного герцога, сияло для Бразилии золотым блеском с кровавым оттенком.

– Говорят, в Бразилии введены пытки: бьют по мошонке и засовывают в задницу винную бутылку.

Это сообщение Эрнесто тут же было поставлено под сомнение. Доказать свои слова он ничем не мог, как же ему верить. Это происки разгуливающих на свободе коммунистов. Бразилия переживает золотую эпоху в экономике и в спорте.

– Кто не со мной, тот против меня, – бросил Нарсисо, оправившийся после схватки в гостинице «Палас».

Они стояли на углу одной из выходивших на площадь улиц, где обычно около пяти часов проходил Полидоро.

– Вы уже видели Полидоро после того случая?

Начальник полиции не выказал смущения. Стоял, засунув руки в карманы, и притворялся равнодушным. Да что ему бояться Полидоро? Взглянул на часы.

– Мне пора идти. Охочусь за одним бандитом. На этот раз он от меня не уйдет.

Через несколько минут показался Полидоро. Шел он пешком, но мчался, как метеор. Кивнул Эрнесто, приглашая следовать за ним. У него срочные дела в «Ирисе».

Каэтана, сидя в номере люкс, страдала от недостатка новостей. Она уже стала терять веру в деловые способности своего бывшего любовника. Как медленно он готовил постановку такого простого спектакля! И не по злому умыслу, а потому, что не верил в талант женщины, которая во имя искусства отвергла его земли и его коров.

Видя, как Каэтана нервничает, Князь Данило предложил потихоньку удрать из Триндаде ночью или потребовать, чтобы Полидоро разогнал ни на что не способных помощников, умасливающих его неумеренными похвалами. Иначе не видать им сцены.

– Кроме всего прочего, у него никогда не было артистической жилки. Откуда ей взяться теперь? – с унынием заключил Данило. Полидоро отвел ему номер на втором этаже и просто не замечал его.

В гостиную быстро вошел Балиньо. Князю Данило претила его непринужденность, которой сам он никогда не мог достичь: в жизни Балиньо играл лучше его.

– Город раскололся на две группировки, – поспешно сказал Балиньо. – Первую возглавляет Каэтана, ее члены готовят костюмы, украшения и эмоции для премьеры. Другая образовалась недавно. Эти люди точат когти и надеются на дону Додо. Учтите, что после открытия бюста сеу Жоакина дочь поставила ее в известность, что Каэтана вернулась в Триндаде и остановилась в гостинице «Палас». Нелегко было успокоить эту разъяренную тигрицу. Она хотела тут же разбить лагерь перед гостиницей, раз уж однажды поклялась Полидоро, что не войдет в это заведение, когда он пригрозил, что иначе уйдет из дома. Зять, не желая, чтобы теща устраивала крик под окнами гостиницы, убедил ее, что с высоты шестого этажа Каэтана может принять ее крики за любовную серенаду.

Балиньо краснел всякий раз, как пытался заинтересовать Каэтану реальной жизнью: хотел, чтобы нервы ее всегда оставались тугими, как смоченные и подсушенные струны скрипки. Когда он видел, что актриса вянет душой, то старался ее искусственно взбодрить. В награду за его старания Каэтана предостерегала его от человеческого коварства, глубоко ранящего сердце артиста.

Кроме того, она еще сдерживала мстительные порывы Данило против Балиньо, возникающие из повседневного актерского быта; между тем Каэтане льстило соперничество этих двух мужчин: оба они искали путей к ее сердцу.

– Лучше всего переждать на шестом этаже до окончания распри между обеими группировками. Вы подумали о том, что дона Додо может поступить как та иностранка, – Балиньо не решился назвать имя, – которая проехалась по городу верхом на лошади в чем мать родила, лишь длинные волосы прикрывали ее срам? А Полидоро потом обвинил бы в этом скандале нас.

Каэтана не испугалась. Коварные враги лишь укрепляли ее волю. Она была совершенно уверена в своем блестящем успехе в кинотеатре «Ирис», когда Додо, сидя в партере, будет выходить из себя от бурной овации, а муж ее будет пожирать Каэтану глазами, покоренный искусством.

– Такая актриса, как Каэтана, не может пасть духом от злопыхательства ничтожных людишек, – закончил свою мысль Балиньо.

Данило, уже собравшийся покинуть гостиную, задержался. Ему хотелось есть, и он, как всегда, направлялся в таверну на углу, где по распоряжению Полидоро с него не брали денег.

– Этот мальчик ничего не понимает в жизни, – заметил он.

Каэтана, занятая ногтями, молча слушала их противоречивые высказывания.

Данило не выдержал. Грустный тон возвышал его, заставлял забыть о сильно потертой одежде.

– Жизнь пожирает только одну вещь – время, быстро мелькающую череду дней. Какая разница, запремся мы в четырех стенах или выйдем на свет Божий? Так или иначе нам суждено стареть.

В знак гордой независимости Данило отказался от кружки пива, которую принес для него Балиньо.

Каэтана, внешне безразличная к спору, села в глубокое кресло. Эти враждующие стороны составляли ее семью. С одной стороны – Балиньо, создававший пелену перед ее глазами. С другой – Данило, князь в лохмотьях, в котором дядюшка Веспасиано видел мрачную душу.

– Я знаю только, что искусство – это колдовство в устах певца или актрисы, – сказала наконец Каэтана.

Она посмотрела на одну из развешанных на стене фотографий Каллас, наклеенную Балиньо на лакированную дощечку в знак особого почитания. Для Каэтаны гречанка была колдуньей. Единственной сохранившейся со средних веков, которую ни церкви, ни обывателям-толстосумам не удалось сжечь на костре посреди городской площади. Но если бы ей довелось жить в Триндаде, в пределах досягаемости Додо, ее ждала бы мученическая смерть: Бразилия не доросла до того, чтобы восхищаться искусством этой певицы.

– Иногда я думаю, что, когда Каллас перестанет петь, мне лучше всего замуровать себя в стенах монастыря.

Каэтана не раз слышала, что ценность всякой машины определяется непосредственно приносимой ею пользой и ее способностью сокращать усилия человеческого разума. Каэтана, однако, не углублялась в дебри логики, а просто мечтала о том, что жители Триндаде выразят ей одобрение, равносильное славе.

Стена, у которой стоял комод, была увешана фотографиями Каллас. Перед этими фотографиями Каэтана как бы собирала воедино все крушения надежд и один за другим распускала клубки любовных страстей, которых жаждало ее женское сердце.