Как только префект вытащил из кармана листки с речью, Жоакин попридержал его своей тростью, которая как будто заменяла ему руки. Другие жесты он считал невыразительными.

– Этим посохом я усмирю любую заблудшую овечку, вот увидишь, – сказал он Додо, после того как Пентекостес перестал искать очки в карманах пиджака.

– Вы что-то хотите сказать, сеу Жоакин? – спросил префект, удивленный тем, что его прервали.

– Я старый человек, сеу префект. Вот-вот за девятый десяток перевалит. Значит, мне времени терять нельзя. Страшно хочется поскорей домой. Хорошо бы открыть памятник – и дело с концом. Покажите-ка мне этот бюст – хочу убедиться, что изобразили меня, а не соседа.

Голос Жоакина, перекрывавший голос префекта, был услышан детьми из школьного хора. Трудно было представить себе, что старик, одной ногой стоящий в могиле, может говорить так зычно.

– А как же моя речь? – Префект совсем смешался и не знал, как поступить.

Жоакин пожал плечами – наплевать ему было на политические амбиции префекта. К ужасу присутствующих, дети криками одобрили предложение Жоакина и замахали флажками в его честь.

– Вот видите, Пенте, – насмешливо сказал старик, – даже Бразилия нас торопит, и она устала от официальных речей.

Додо не обращала никакого внимания на происходящее, она думала о Полидоро, виновнике стольких нелепостей: с ним что-то серьезное. Додо казалось, что приближается гибель семьи, она вот-вот пойдет ко дну, сколько бы ей ни бросали спасательных кругов и шаров – уже поздно.

– Ну виданное ли это дело – твоего отца нет, – шепнула она на ухо дочери, которая дернула ее за рукав, чтобы мать помолчала.

Никак не могла Додо совладать с тревогой. Даже дочь, лицо заинтересованное и, можно сказать, жертва, казалась безучастной к судьбе их ветви рода Алвесов. Надо призвать ее и других дочерей к благоразумию, чтобы они были во всеоружии. Додо обернулась к дочери:

– Я знаю, тебе-то все равно. Только о муже и думаешь. Но когда-нибудь и он, как твой отец, оставит супружеское ложе. Если я не позабочусь, – тут она прокашлялась, прочищая вдруг охрипшее горло, – если я не позабочусь о нашем состоянии, мы разоримся. Очень быстро родительское наследство улетучится, как легкий дымок, останутся одни воспоминания. И вы унаследуете жалкие крохи, будете нищенками. А я-то вас воспитала с мечтой о золоте!

Додо прервала свои излияния. Последние слова произнесла, словно в агонии. Заболела грудь, какой-то странный туман окутал все вокруг.

– Возьмите себя в руки, мама, – сказала дочь. – Разве вы не видите, что дедушка затевает скандал?

Додо резко вернулась к действительности, словно выпила морковный сок и съела апельсин. Забыв на время о Полидоро, наблюдала за ничем не примечательными событиями, но у нее была редкая способность добавлять соли и сахару во что угодно, когда чувствовала, что их не хватает.

Она заметила смущение префекта. Однако, оставаясь солидарной с Полидоро, который ни во что не ставил Пентекостеса, обрадовалась страдальческому выражению его лица, бросавшемуся в глаза и всем остальным.

– Почему не открывают бюст? – раздраженно спросила она префекта и обратила внимание на то, что он держит в дрожащей руке сложенные листки с заготовленной речью. – Вы так хорошо сказали! Я чуть не прослезилась.

Семейство Алвесов в полном составе шагнуло вперед, за ними – Эрнесто, действовавший вместо Полидоро без его на то разрешения. Став вплотную к памятнику, приготовились благоговейно принять бразильский флаг, которым был прикрыт бюст.

– Минуточку, подождите меня.

Виржилио, появившийся на площади, прибавил шагу. Он был обут в ботинки на более высоком, чем обычно, каблуке, ибо не забывал, что римские легионы завоевали мир благодаря быстроте, с какой достигали в пешем строю самых дальних владений. Эта быстрота была порождена не только энергией отборных воинов, но и изобретением высоких каблуков, заставляющих человека двигаться резвей. Через несколько секунд Виржилио подошел к собравшимся.

– Хорошо, что я подоспел вовремя. Хочу взглянуть на бюст вместе с вами. Кроме всего прочего, я представляю здесь Полидоро. Сам он прийти не смог, но мысленно он с нами.

Додо не стерпела такого оскорбления.

– Где ваша доверенность?

Дочери окружили Додо, чтобы подавить ее мятеж.

– Сеньор учитель, станьте, пожалуйста, рядом с дедушкой. Для нас большая честь видеть вас здесь, – сказал кто-то из Алвесов и подвел Виржилио к Жоакину, который на него даже не взглянул.

– После того как мы поднялись по беломраморным ступеням к вершине славы, я прошу почтенную дону Додо вместе с нашим знаменитым Жоакином Алвесом открыть этот бюст и, разумеется, доску с надписью, – сказал Пентекостес.

Старшая дочь, продолжая опекать Додо, подтолкнула ее вперед. Додо гордо выпрямилась: ведь она владелица поместья, конца и края которого и сама не знает. Префект показал на пришитую к флагу зелено-желтую ленту.

– Раз, два, три! – в радостном возбуждении отсчитал учитель.

Однако Пентекостес прервал его священнодействие.

– Не спешите, дона Додо. Откройте бюст, когда считаете нужным.

– Нет, нет, Додо. Кончай с этим делом, – занервничал Жоакин и кончиком трости начал приподнимать край полотнища. Он еще продолжал эту работу, когда Додо рванула флаг и нечаянно уронила его на землю.

Жоакина уговаривали оценить произведение искусства, но он отказался. Увидев себя так бесстыдно увековеченным в бронзе, вспомнил тех, кто умер раньше его. Наличие усов вопреки злому умыслу скульптора вызвало в его памяти подвижное и изящное лицо Бандейранте. Тот исчез из Триндаде, не оставив даже записки, тем самым доказав отсутствие интереса к городу, не сумевшему оценить роскошь «Паласа». Лишь спустя много лет, когда Жоакин забыл жителя Сан-Паулу, появилось известие о его смерти и о грызшихся из-за его состояния наследниках. И так как Полидоро всегда питал к этому человеку безмерное восхищение, то был вознагражден в завещании Бандейранте: ему достался пятьдесят один процент стоимости гостиницы с правом решающего голоса при решении любых вопросов с сонаследницей.

– Бандейранте понравилась бы эта площадь, – сказал Жоакин, забыв о родственниках. Он чувствовал себя причастным к прошлому, куда его возвращала неверная и неустойчивая память. Настоящее с его адскими штучками представало перед ним в каком-то феерическом свете, чрезмерно ярком, предназначенном для праздника, на который он никогда не будет приглашен.

– Каково чувствовать себя пред лицом собственной славы! – заметил Эрнесто, стараясь воспроизвести слова, которые сказал бы Полидоро, если бы присутствовал здесь.

Духовой оркестр ждал знака префекта, чтобы оживить обстановку на площади. Однако Пентекостес, разочарованный ходом торжества, на которое не сумел привлечь даже Полидоро и которое не вызвало восторга у Жоакина, забыл про оркестр, который мог вернуть жизнь в город.

Жоакин обошел колонну, поддерживавшую бюст. Забыв, что чествуют его самого, пожалел такого одинокого бронзового старика. Через несколько минут все покинут его навсегда. Когда Жоакин умрет, имя его смешается с именами случайных прохожих. Теперь ему захотелось помочиться на пьедестал, чтобы оставить человеческую отметину под этим невыразительным, подурневшим от прожитых лет лицом.

И вдруг тишину разорвали звуки гармоники.

– Я еще не отдал приказа, – выступил на защиту своего авторитета Пентекостес. Он постоянно не доверял подчиненным. Всякое проявление раболепия с их стороны скрывало желание хоть как-то подорвать власть, которой, по его мнению, он был облечен.

Гармонист продолжал наигрывать, не обращая внимания на протест Пентекостеса. Последний считал, что только он может заказывать веселье для народа на площади. Теперь он чувствовал себя побегом кукурузы в открытом поле, который гнется под юго-восточным ветром.

Виржилио попросил слова.

– Забыл сказать, что я – это не я, а Полидоро. Он назначил меня своим представителем, – заявил он, позабыв, что уже дал на этот счет надлежащее разъяснение.