Попы не поделили бабки

и побазарить отошли,

и чёрные взметнулись тряпки

над ликом грешныя земли.

За домом причта возле храма,

на взгорке тихого села,

почти что бытовая драма

в воскресный день произошла.

У молодого иерея

с протоиереем не сошлось -

вцепились в бороды, зверея,

и понеслось, и понеслось!

Попы! Когда бы вы курили

китайский мак и анашу,

и по-тибетски говорили,

и занимались бы у-шу,

когда б не конченые бляди,

а гейши вам давали еть,

на вас бы при любом раскладе

приятней было бы смотреть.

Но так убоги и презренны

у вас и радость, и беда,

что даже Зиждитель Вселенной

над вами плачет от стыда.

Нарисованный красной сангиной

отмороженным панком Кузьмой,

на стене туалетной кабины

я и летом вишу, и зимой.

Помидорная красная рожа

с недожёванным членом во рту -

вот на что моя личность похожа,

вот какую создал красоту

панк Кузьма, недоученный график.

Позавидовав славе его,

его рэпперы вздрючили на фиг,

превратили в котлету всего.

Сами буквы писать лишь умеют,

да и то, без ошибок - никак.

Ну, а бабы в сортире балдеют,

когда рядом такой есть чувак.

Ведь вишу-то я в женском сортире,

в парке имени Большевика.

Три сокровища есть в этом мире:

женский ротик, о-да и рука.

И когда вдруг изящной ручонкой

прикасается крошка ко мне,

а другою изящной ручонкой

путешествует в чудной стране -

помидор моей рожи облезлой

накаляется, словно мартен,

и трепещет во рту бесполезный,

не по делу засунутый член.

Дид-ладо, моя чудная лада! -

я беззвучно в сортире пою, -

ты потри меня детка, где надо,

почеши деревяшку мою!

Чтобы семя ударило сочно

из глубин виртуальных желёз,

чтобы вздулись от счастья на щёчках

озорные огурчики слёз.

В ту ночь вы мне не дали овладеть

своим уже побитым жизнью телом,

а я, успев к утру к вам охладеть,

исследовал вас взглядом озверелым.

Порхали вы по комнате моей,

залезли в стол, нашли мои творенья

и стали щебетать, как соловей,

что ничего, помимо отвращенья,

к мужчинам не испытывали вы)

все кобели, всем наплевать на душу...

Поймав в прицел шар вашей головы,

я кинул в вас надкушенную грушу.

Раздался крик. Вы рухнули на пол,

а я, ногой откинув одеяло,

с ночным горшком к вам тут же подошёл

и закричал: "А ну-ка, живо встала!"

Натрескавшись ликеров дорогих,

полночи ими в судно вы блевали;

чтоб вы подольше помнили о них,

я вылил их на вас, когда вы встали.

И недопереваренный продукт

налип на вас, сквозь блузку просочился -

мой алкоголик-кот был тут как тут:

он в вашу грудь немедленно вцепился

и блузку стал на части раздирать,

сгрызая то, что пахло алкоголем.

А вы обратно принялись орать,

как будто вас душил гомункул Голем.

Тогда брезгливо, словно червяка,

я взял двумя вас пальцами за ворот,

подвёл к двери подъезда, дал пинка -

и кубарем вы выкатились в город.

Но вот что странно: с этих самых пор

вы стали всюду следовать за мною,

в театрах и кафе ваш пылкий взор

я чувствовал то жопой, то спиною.

На выставках со мною рядом встать

вы норовили (как бы беззаботно)

и в разговор всегда пытались встрять,

когда я с кем-то обсуждал полотна.

Когда мы вместе сталкивались вдруг

на раутах, банкетах или party,

вы непременно заявляли вслух,

что вы в плену своих ко мне симпатий,

и что со мной проведенная ночь

была необычайно фантастична.

Я бил вас в рог и удалялся прочь,

аттестовав вас дурою публично.

И чем я больше бил вас, тем любовь

сильней и глубже внутрь к вам проникала.

Как я устал твердить вам вновь и вновь,

что никогда такого не бывало,

чтоб дама, раз отвергшая мой пыл,

смогла вернуть огонь моих желаний.

Не нужно запоздалых заклинаний!

Где были вы, когда я вас любил?