Поэт заслуживает жизни

такой, какой ему охота,

и если он несчастий ищет

с настойчивостью идиота,

вопит о доле горемычной

и о погибели державы,

то не пошлёт ему Фортуна

ни денег ни венца ни славы.

Когда ж поэт, румян и весел,

как в масленицу ушлый кот

трёт спину у сановных кресел

и песнь подблюдную поёт,

тогда летят ему навстречу

награды жирные куски,

и, сферой вышнею отмечен,

он чужд унынья и тоски.

Блажен поэт, коту подобный,

что ластится к земным владыкам.

Стократ блажен поэт удобный

вельможам более великим.

Пируют на Олимпе боги -

мои сановные патроны,

и я не гажу им под ноги,

я твёрдо знаю их законы:

кот безобразный шелудивый

от них подачки не получит,

но кот воспитанный красивый -

его всегда от жира пучит.

Поэт, люби дары Эраты,

Юпитера и Аполлона,

и будешь толстый и богатый,

как бог стяжательства Маммона.

Я сегодня проснулся с похмелья,

голова и подушка в крови,

я вчерашнее вспомнил веселье,

я вздохнул и сказал: се ля ви.

Ну зачем в респектабельном клубе

стал я песню похабную петь

про цыпленочка в пидорской шубе

и про то, как стал геем медведь?

Ну зачем я поддался угару

и про дружбу мужскую болтал?

С байкерами хлестал я водяру

и за сиськи их девок хватал.

Байкера усмехались угрюмо,

но своих не отдали мне сук.

С восемнадцати маленьких рюмок

я свалился, как с ветки барсук.

Но потом я поднялся обратно,

оглядел поредевший танцпол -

и внезапно мне стало понятно.

что судьбу и любовь я нашел.

Я схватил тонкокрылую деву

и на выход ее поволок,

затолкал ее в «Альфа-Ромео»

и к ответу немедля привлек.

Эти бойкие стройные ножки,

этот ротик и эта спина...

О каком-то коварном Сережке

то и дело болтала она.

А потом я включил зажиганье,

и машина рванулась из рук,

и столицы ночное сиянье

нам на головы рухнуло вдруг.

Лобовое стекло раскрошилось -

куча стекол в моей голове.

Зря девчонка со мной подружилась,

зря каталась со мной по Москве.

Я смотрел на недвижное тело,

на бедро, на трусы на руле.

Ведь чего-то дёвчонка хотела,

для чего-то жила на земле.

Эх, Таганка моя, Растаганка!

Колыма ты моя, Колыма?

До свиданья, проклятая пьянка,

здравствуй шконка, баланда, тюрьма.

Вышел я покурить с перепугу,

посмотрел на поваленный клен.

Как же мы отыскали друг друга?!

Кто сажал тебя, что за гандон 7

Вдруг, как маслом кипящим ошпарен,

подскочил я, услышав слова:

«Пива нету в багажнике, парень?

Как же дико болит голова!»

Это ангелы в небе запели,

это Бог протрубил мне сигнал!

Если б в дерево мы не влетели,

я бы счастья вовек не узнал!

Ехал я по Москве и дымился,

и ментам раздавал я бабло,

на живую подругу дивился

и твердил: «Повезло, повезло!»

Не дарили мне круче подарка,

хоть живу я теперь без колес,

хоть накрылась моя иномарка,

хоть девчонку Сережка увез.

Но затостал я Богу приятель,

полюбил купола и кресты.

И отныне, любезный читатель,

я такой же оборвыш, как ты.

Потрескивал камин, в окно луна светила,

над миром Царь-Мороз объятья распростёр.

Потягивая грог, я озирал уныло

вчерашний нумерок "Нувель обсерватёр".

Средь светских новостей я вдруг увидел фото:

обняв двух кинозвёзд, через монокль смотрел

и улыбался мне недвижный, рыжий кто-то.

Григорьев, это ты? Шельмец, букан, пострел!

Разнузданный букан, букашка! А давно ли

ты в ГУМе туалет дырявой тряпкой тёр

и домогался ласк товароведа Оли?

А нынче - на тебе! "Нувель обсерватёр"!

Да. С дурой-Олей ты намучился немало.

Зато Элен, даря тебе объятий жар,

под перезвон пружин матрасных завывала:

"Ватто, Буше, Эйзен, Григорьев, Фрагонар!"

Ты гнал её под дождь и ветер плювиоза,

согрев её спиной кусок лицейских нар,

и бедное дитя, проглатывая слёзы,

шептало: "Лансере, Григорьев, Фрагонар".

Как сладко пребывать в объятьях голубицы,

как сладко ощущать свою над нею власть,

но каково в её кумирне очутиться

и в сонм её божеств нечаянно попасть!

О, как ты ей звонил, как торопил свиданья,

как комкал и топтал газету "Дейли стар"!

И всё лишь для того, чтоб снова на прощанье

услышать: "Бенуа, Григорьев, Фрагонар".

... Сколь скучен, Константан, круг жизни человека!

У Быкова инфаркт, с Добрыниным удар,

и архикардинал - беспомощный калека.

Им не нужны теперь Буше и Фрагонар.

Так улыбайся там, в лазури юной Ниццы,

Вгрызайся в перси див, забудь о том, что стар.

Пусть будет твой закат похожим на страницы

альбома, где шалил сангиной Фрагонар.

Последствия заявления, сделанного мной на десятилетии Ордена

Мои стихи о воздержании

неверно понял модный свет,

и смесь восторга с обожанием

ловлю я на себе нет-нет.

Юнцы, накрашенные густо,

трубят мне гимны вперебой

и, как за коброю мангусты,

за мною прыгают гурьбой.

Заматерелые педрилы,

похожие на индюков,

мне улыбаться стали мило.

Друзья! Я вовсе не таков!

Да, девы стали мне не любы,

но содомию прославлять,

и целовать мальчишек в губы,

и афедрон им подставлять?!

Конечно, это интересно,

я спорить даже не берусь,

но я при этом, если честно,

наверно, просто обосрусь.

И растрезвонят педерасты,

что классик был желудком слаб.

Нет, в члены этой гордой касты

я не пойду, не тот масштаб.

Пусть телом крепкие, здоровые

пополнят стаи петухов

и славят отношенья новые,

которым тысяча веков.

Ко мне, ко мне, шальные девы,

скорей потремся пуп о пуп!..

Мои богини, что вы, где вы?

Ужель я больше вам не люб?

Послание к Виктору Пеленягрэ, понадеявшемуся на свою сомнительную славу поэта-песенника и провалившему наш пушкинский вечер в ЦДЛ 1 июня 1999 года

Не вор, не начальник, не барин -

простой, как портки, человек,

Аркадий Петрович Гагарин

прославил ХХ наш век.

Парил он в космических сферах -

не верится! - только лишь час!

Но нету храбрей офицера,

нет доблести ярче для нас.

Не помнятся Белка со Стрелкой,

давно Королёв позабыт,

но вечный, как рот над тарелкой,

Гагарин над нами парит.

Вот так же, Витёк, и эстрада:

поэт, композитор - чмари,

а толпам лишь идола надо,

хоть что ты для них сотвори.

Пиши ты, как Резник, как Чепмэн,

как Эль-Регистан-Михалков -

придёт на твой творческий вечер

лишь горстка больных стариков.

А юность, здоровье и свежесть

примчатся отнюдь не к тебе.

Отдай же души своей нежность

большой куртуазной борьбе.

Аллегрова и Шуфутинский,

и Жечков, и Игорь Крутой -

все это безродное свинство

твой дар превратило в отстой.

Крутовские хавает песни

пейсатый народ Брайтон-Бич,

но ты не крутой, хоть ты тресни,

ты жалкий обманутый хрыч.

Живёшь ты в убогой хатёнке,

и хвалишься дачей чужой,

и ходят к тебе две "дефтёнки",

которым за сорок ужо.

Конечно, и сам ты не русский,

румыно-поляк-гагауз,

но сердцем ты все-таки русский,

ты Пушкиным правишь свой вкус!

Ты мудрого Сталина вспомни:

он неруси не потакал,

гноил и грузинов, и коми,

и русским Юпитером стал.

Так влейся ж обратно в движенье,

невнятной херни не пиши!

Стихи - не подпорка для пенья,

а пенье свободной души.