Живут в Коляновке Коляны,

Живут в Толяновке Толяны,

И с незапамятного года

Вражда меж ними поднялась.

Поэтому они друг другу

С тех пор и не дают проходу,

Всё норовят начистить рыло

И после сунуть рылом в грязь.

Коляны люто ненавидят

Чванливых, чопорных Толянов,

И я признаться должен честно,

Что я на ихней стороне.

На танцах подловить Толяна

И своротить сучонку челюсть,

А после попинать ногами –

Да, это все как раз по мне.

Толяны также нанавидят

Колянов лживых и коварных,

И я скрывать не собираюсь

Того, что я за них стою.

На речке подловить Коляна

И капитально отоварить –

Такое очень украшает

Жизнь скучноватую мою.

Я поднимаю кружку с водкой

За несгибаемых Колянов:

Держитесь, не ослабевайте,

Толянов доставайте всюду,

Чтоб все про это говорили,

Чтоб жизнь событьями цвела.

И за Толянов благородных

Я кружку с водкой поднимаю:

Держитесь, братцы, не робейте,

Колянов всюду вы мочите,

И за свирепое веселье

Хвала вам, кореши! Хвала!

Данный цветок называется флокс.

В этом я вижу почти парадокс:

Коль ты возрос и расцвел на Руси,

Русское имя, пожалста, носи.

Иль недоволен ты почвой своей?

Или стесняешься русских корней?

Надо же выкинуть этакий фокус –

Взять и присвоить название “флокс”.

Мог бы служить ты отрадой для глаз,

Ну а теперь ты царапаешь глаз.

Взять бы тебя да и выкинуть с глаз,

И не сердись ты, пожалста, на нас.

Я вижу цветок под названьем “пион”.

Меня не на шутку нервирует он.

Настолько огромна пионья башка,

Что это смущает меня, старика.

По-моему, этот цветок не готов

Стать другом и братом для прочих цветов.

Над всеми задумал возвыситься он –

Помпезный цветок под названьем “пион”.

И чтобы придать себе статус такой,

Разжился он где-то огромной башкой.

Пион я однажды с опаской нюхнул –

Так пахнет, пардон, человеческий стул.

А я приведу вам такой парадокс:

Есть чахлый цветок под названием “флокс”.

Соцветие флокса – ничтожный пучок,

Но запах его порождает торчок,

И я возношусь под влияньем торчка

С веселыми воплями за облака.

Пион с головы, словно рыба, протух,

Поэтому важно не тело, а дух.

Милей мне – и это отнюдь не заскок-с –

Невзрачный цветок под названием “флокс”.

Суровый остров Хоккайдо,

Где сильно развит хоккей –

Никто там сказать не может,

Что всё у него о*кей.

А если все-таки скажет,

То сразу видно, что лжет,

Что тайное злое горе

Японскую душу жжет.

Не зря содроганья тика

Видны на его щеке,

Не зря изо рта исходит

Тяжелый запах сакэ.

А вы чего ожидали?

Прислушаемся – и вот

Гудком позовет японца

Опять консервный завод.

Разделывать вновь кальмаров,

Минтая и рыбу хек,

А ведь японец – не робот,

По сути он – человек.

Ведь быть такого не может,

Чтоб сын мудрейшей из рас

С восторгом в закатке банок,

В консервном деле погряз.

Чтобы по воскресеньям,

Рискуя выбить мениск,

По льду с дурацким восторгом

Гонял резиновый диск.

Ведь он расписывать лаком

Ларцы бы мог и панно;

Играть различные роли

В пьесах театра Но;

На свитках писать пейзажи:

В два взмаха – снежную тишь;

Резать из вишни нэцкэ –

Скульптурки размером с мышь;

Он мог бы тонкие хокку

Ночью писать в саду

И в тихий прудик мочиться,

Струею дробя звезду…

Японец тянулся к кисти,

Но жизнь сказала: Не трожь”

И вместо кисти вручила

Ему разделочный нож.

Теперь я вам растолкую

Смысл этой поэмы всей:

Хоккайдо – это Россия,

Хоккей – он и есть хоккей.

Я – это тот японец,

И как я там ни воюй,

Меня на завод консервный

Загонит скоро буржуй.

Так помните, поедая

Кальмаров и рыбу хек:

За них сгубил свою душу

Творческий человек.

Все мы знаем: в Москве расплодились никчемные люди,

По сравнению с ними прекрасен и сморщенный фаллос на блюде,

Ведь морщинистость их сочетается странно с отечностью

И, что крайне печально, с физической общей непрочностью.

Вот плетется навстречу один из людей этих странных,

И ни проблеска мысли в гляделках его оловянных.

Судя по синякам, он – обычный объект беззакония,

Но его пожалеть помешает мне туча зловония.

А когда я припомню, как намедни лишился портфеля,

Ибо в сквере присел на скамейку, не дойдя лишь немного до цели,

И вздремнул, и к себе подпустил вот такую сомнамбулу, –

Так одним бы ударом и сплющил бродягу, как камбалу.

Впрочем, и без меня жизнь сама их колбасит и плющит.

Жил когда-то малыш – непослушен, вихраст и веснушчат,

А теперь в теплотрассе чей-то зад ему служит подушкою

И с утра абстинентный синдром говорит ему: “Марш за чекушкою”.

Что-то сперли бродяги с утра и, крича, словно сойки,

Пьют паленую водку свою на ближайшей помойке,

И хоть более жалкое зрелище редко я видывал,

Вдруг себя я поймаю на том, что я им позавидовал.

Что бы ни послужило причиной их громкому спору,

Но с утра им не надо, как мне, торопиться в контору,

Где лишь жажда наживы – подоплека любого события…

У бродяг же по-братски построено действо распития.

Я слежу из машины с интересом за этим процессом

И с трудом управляю шестисотым своим “мерседесом”.

Ах, мой друг, для того ли трудились мы долгие годы,

Чтобы в этих несчастных нам виделся образ свободы?