Не надейтесь, друзья, я уже не простак,

Я наказан уже за мою доброту.

Ваши темные души мне ведомы так,

Что вся жизнь – словно вкус перегара во рту.

Не надейтесь, что я хоть на пару минут

Ради вас пожелаю себя утруждать.

Вас научит уму благодетельный кнут,

А в России кнута не приходится ждать.

Я-то слаб. Я одной только злобой богат.

За меня рассчитается некто Другой.

Заметавшись и свистнув, как вспугнутый гад,

Кнут всем телом прилепится к коже тугой.

Белым магнием в черепе боль полыхнет,

Чугуном затечет полоса на спине,

А Другой кнутовище опять отмахнет –

В воздаянье за зло, причиненное мне.

Страшно думать, что боль не имеет конца,

Но мольбы словно выжгутся белым огнем.

Тот, Другой, не имеет ни чувств, ни лица,

Но он весь – за меня. И довольно о нем.

Я руки сложа сидел не затем,

Чтоб глупости слушать из ваших уст.

Случилось так, что не было тем

И мир оказался прискорбно пуст.

Но это ведь дело только мое,

Здесь надо спокойно пережидать,

А вы напали, словно зверье,

Словно решив передышки не дать.

Мне даже совестно повторять,

Какую чушь вы твердили мне.

Слова пустились в мозгу шнырять,

А мысли спрятались в глубине.

И я взирал, пониманья чужд,

Томимый слабостью головной,

На длинный реестр всевозможных нужд,

Что вы развернули передо мной.

Нелепая мысль – избегнуть обуз,

Каждый по жизни с грузом идет,

Но есть человеку приличный груз,

А вещи возит тягловый скот.

Скажите, как же я до сих пор

Прекрасно жил без ваших тревог?

Послужит ответом на ваш укор

Единственно мой протяжный зевок.

Но, видя мирную внешность мою,

Не вздумайте дальше шутить со мной,

Не то взъярюсь и на вас наплюю,

И ядовитой весьма слюной.

Я наблюдаю из окна:

Шероховата,

Крадется к дому белизна

От небоската.

Я вижу лиры, веера,

Сосудов сетки –

Под снегом гнутые, как бра,

Нагие ветки.

И оседающий во двор

К стопам природы

Перенасыщенный раствор

Морозной соды.

Капель почти заглушена,

И внемлют зданья,

Как набухает тишина

Похолоданья.

Усугубляют глушь дымы

И испаренья.

Темнеет тихо, словно мы

Теряем зренье.

И взгляд сливается с зимой,

С ее пустыней,

С беззвучно дышащей каймой

Вдоль черт и линий.

Всех капель, оцепивших двор,

Напильником касался день,

И чурки расшибал топор,

Как городошную мишень.

Пила упрямая пила,

Волнуясь, как стальной платок,

Крутую толщину ствола,

И булькал выгиб, как глоток.

Петух ронял мазки белил,

Как тюбик, тиская нутро,

А сам петух палитрой был,

Поставленною на ребро.

И крыша резала коньком,

Как бы алмазом, гладь небес,

И радость золотым мешком

Валилась к нам через разрез.

С лучами путалось пшено

И в лужах солнца шло на дно,

Но, как машинка для шитья,

Включались куры заодно.

Свинья, покинувшая хлев,

Глядела как бы сквозь стекло,

Как счастье, словно ошалев,

К нам беспричинно в руки шло.

Жизнь будничная не пьянит,

День тянется, излишне долог,

И опьяняет только вид

Застывших стройно книжных полок.

Успев страстями отболеть,

Душа становится капризней,

И срок приходит нам хмелеть

От чтения, а не от жизни.

Так дружелюбны тишина

И надписей мерцанье в келье!

Восторг от книжного вина

Не превращается в похмелье.

Настаивается оно

В тиши, под нежной книжной пылью –

Вино религии, вино

Опасности, вино насилья.

Вселенский хмель водил пером

Писак, сложивших эти сказки

О тех, кто в чане мировом

Был частью Божией закваски,

О тех, кто хмель в себе пронес,

За кем неслись вражда и схватка,

Через кого шутил хаос

Над трезвостью миропорядка.

Так помолитесь, господа,

Коль сами опьянеть не в силах,

За тех, кто чувствовал всегда

Хмель, обращающийся в жилах.