Болтливый ручеёк сбегал с крутого склона,

шуршала под ногой пожухлая листва,

апрельский теплый день глазел на нас влюблённо,

и освежала взор кипучая трава.

Опушкою лесной гуляли мы с Варварой,

ей было сорок пять, а мне пятнадцать лет,

она была резва и не казалась старой,

и пахла плоть её, как яблочный рулет.

Как мучила меня прожженная кокетка!

"Мой маленький Пьеро, вам нравится мой мех?"

Я опускал лицо - оттянутая ветка

хлестала по глазам, и раздавался смех.

"Постой же, - думал я, - отмщенье будет страшным.

Все веточки, дай срок, тебе припомню я".

...И через восемь лет студентом бесшабашным

я к тётке на постой вновь прибыл в те края.

"А что, жива ещё супруга землемера?" -

осведомился я за чаем невзначай.

"Варвара-то? Жива, всё прыгает, холера.

Ты навести её, Петруша, не скучай".

Недели не прошло - она сама явилась,

сдобна и весела, румяна, как лосось.

"Ах, Петенька, дружок, студент... Скажи на милость!"

"Пришла, - подумал я злорадно. - Началось".

Ага. Уже зовёт Варвара на прогулку.

Зачем не погулять? Идёмте, говорю.

Варвара на меня косит, как жид на булку.

Коси, ужо тебе я булок подарю!

Все тот же ручеёк. Кругом бушует лето.

Я ветку отогнул - и Варьке по лицу.

"Ах, Петенька, за что?" - Стоит и ждёт ответа,

боится надерзить красавцу-молодцу.

Я ветку отогнул - и снова ей по харе.

У дамочки в глазах горючая слеза.

Я за спину зашёл и стиснул бедра Варе -

и заметалась дрянь, как в банке стрекоза.

"Любимая моя, - я зашептал зловеще, -

все эти восемь лет я тосковал по вас...

Отриньте ложный стыд, снимите ваши вещи

и дайте утонуть в пучине ваших глаз."

Дрожит как холодец расплывшееся тело,

и пальчики дрожат, и пуговки трещат.

Разделась наконец, готова уж для дела.

Лопочет ручеёк, пичуги верещат.

И рассмеялся я, как оперный Отелло,

вещички подхватил и резво побежал.

"Что, старая карга, студента захотела?

Прощай, моя любовь, прощай, мой идеал!"

Я утопил в реке Варварины одежки,

потом как зверь лесной прокрался к ней назад.

Смотрю: любовь мою уж облепили мошки,

и комары её со всех сторон едят.

Тут я из-за кустов завыл голодным волком -

и Варенька моя рванула голяком,

вопя и вереща, бежит лесным просёлком,

и на опушке вдруг столкнулась с мужиком.

Мужик, не будь дурак, схватил мою Варвару,

на травушку пихнул и ну её валять.

Я за кустом присел и закурил сигару,

и стал под "ух" и "ах" о жизни размышлять.

О дамы, - думал я, - безмозглые мокрицы.

Зачем стремитесь вы гасить наш лучший пыл?

Не надо рожь косить, пока не колосится,

но надо есть пирог, покуда не остыл.

Иль думаете вы, сто лет он будет свежим?

Увы, он может стать черствей, чем макадам.

Оскар Уайльд спросил, за что любимых режем?

И я спрошу, за что мы губим милых дам?

За то, отвечу я, ломают дамы зубы

об наши пироги, что сами сушат их,

Что с тем, кто в них влюблён, бывают злы и грубы,

опомнятся - а глядь, любовный пыл уж стих.

Стихает огнь любви, и ледяная злоба

царит потом в сердцах поклонников былых.

И в лике мужика Судьбу вдруг видят оба,

и тешится Судьба над трупом чувства их.

Я не умел без водки веселиться,

и с водкой веселиться не умел,

свидетельство тому - увы! - страницы

десятка мелких уголовных дел.

Бывало, выпьешь лишний килограммчик -

и хочется любви и жгучих нег,

и уж не видишь, девочка ли, мальчик -

с набрякшей шишкой прыгаешь на всех.

Сейчас за это называют "модный",

тогда же звали проще - "пидорас",

и от ментов за пыл свой благородный

я получал по почкам или в глаз.

Непросто было утром отбелиться,

доказывая свой консерватизм,

и на похмельных шлюх под смех милиции

я водружал свой пылкий организм.

Бывало, что художества иные

выписывал я с ночи до зари:

ларьки переворачивал пивные,

гасил камнями в парке фонари.

И каждого, кто смел тогда перечить,

грубил и не давал мне закурить,

пытался я немедля изувечить

иль просто в пятачину наварить.

За годы пьянства к жалкому итогу

привел я свой блестящий внешний вид:

нос сломан, приволакиваю ногу,

во рту один лишь верхний зуб торчит.

Я оглянулся - времена сменились,

дружки-пьянчуги сдохли все давно,

другие перед долларом склонились,

в конторах пашут и не пьют вино.

Я вставил себе зубы золотые,

пришёл в контору париться - и вот

вдруг выясняется, что все крутые

голдой давно не набивают рот.

А я-то бабки занял у соседей,

рубашку, дурень, с люрексом купил.

Во наломал весёленьких комедий!

Отстал от жизни - слишком долго пил.

Ну ничего - я жарю чебуреки

в том парке, где когда-то бушевал,

их смачно потребляют человеки,

и денег у меня теперь завал.

За зубы и за люрекс расплатился

и песенки весёлые пою.

Во как поднялся, как распетушился,

когда прогнал зелёную змею!