Но Мэгон неподвижно сидел рядом с миссис Пауэрс. Гиллиген обернулся со своего места рядом с негром-шофером и посмотрел на его неподвижную фигуру. Синкопы пульсировали вокруг них – перекличка струнных и духовых инструментов, теплая и щекочущая, как вода. Она наклонилась к Мэгону:

– Нравится, Дональд?

Он зашевелился, поднял руку к очкам.

– Осторожно, лейтенант, – быстро сказал Гиллиген, – еще сбросите нечаянно, потеряем их. – (Мэгон послушно опустил руку): – А музыка хорошая, верно?

– Мало сказать – хорошая, если на них поглядеть.

…о-го-го! Куда же скрылся мой седок?..

Гиллиген вдруг обернулся к миссис Пауэрс:

– Знаете, кто это там?

Миссис Пауэрс узнала доктора Гэри, без стакана воды, конечно, увидела веер из перьев, похожий на вечернюю иву, и сияющую линию обнаженной руки на строгом черном фоне. Увидела две головы, слитые вместе, щекой к щеке, над медленным синхронным движением тел.

– Это барышня Сондерсов, – объяснил Гиллиген.

Миссис Пауэре следила, как девушка в плавном движении, сдержанно и мягко отдавалась танцу, а Гиллиген продолжал:

– Пожалуй, подойду поближе, к тем ребятам – вон они сидят. Надо посмотреть.

Его приветствовали с радушием людей, которые приглашены все вместе, но не уверены в себе, не уверены, зачем их, в сущности, пригласили; так всегда чувствуют себя провинциалы, с раз навсегда установившимися правилами жизни, теряются в этой сравнительно столичной атмосфере с совершенно чуждыми им установками. Плохо чувствовать себя провинциалом: вдруг обнаружить, что какой-то привычный кодекс поведения необъяснимо устарел за один вечер.

Многих из них Гиллиген знал по имени; он присел к ним на перила веранды. Ему предложили сигарету, он закурил и, сидя между ними, слушал, как, перекрывая шум танцев, в которых они не могли принять участия, они говорили о девушках, раньше добивавшихся их благосклонности, а теперь не обращавших внимания на них, – они стали напоминанием о войне для общества, которому война надоела. Они недоумевали, они совсем растерялись, бедняги. Раньше общество упивалось войной, их растили для войны, прививали им вкус к войне, но теперь общество упивалось каким-то другим напитком, а они еще не привыкли, что км отводится только два с лишним процента.

– Поглядите на этих мальчишек: до чего повырастали, пока нас тут не было, – горячо говорил один из них. – И девушкам они вовсе не нравятся! А что им делать? Мы-то по-ихнему танцевать не умеем. Тут ведь мало делать всякие движения. Это-то можно выучить. Нет, тут… тут… – Он никак не мог найти подходящее слово и, перебив себя, продолжал: – Смешно, конечно. Я там от француженок всякого понабрался… Так разве нашим девушкам это нужно? Вовсе нет! Не настолько же они изменились…

– Ясно, им не то нужно, – согласился Гиллиген. – Но ты погляди на этих двоих.

– Конечно, им не то нужно. Это девушки порядочные: они будут матерями следующего поколения. Конечно, им вовсе не то нужно.

– Но кому-то это, видно, нужно! – сказал Гиллиген.

Мимо проплыл доктор Гэри – он танцевал плавно, умело, вполне благопристойно, видимо, получая большое удовольствие. Его партнерша, очень юная, в очень коротком платьице, видимо, танцевала с ним потому, что считалось лестным танцевать с доктором Гэри – так было принято. Она ощущала физическую свободу, свободу своего юного, не стесненного корсетом тела, плоского, как у мальчишки, и, как мальчишка, наслаждалась свободой, движением, словно свобода и движение, как вода, ласкали ее тело вместе с легким прикосновением шелка. Через плечо доктора Гэри (оно казалось мужественным от официального черного костюма) она смотрела, как та пара остановилась, ища нарочито потерянный ритм. Партнерша доктора Гэри, умело следуя за его движениями, не спускала глаз с другого танцора, не обращая внимания на его девушку. «Если есть Бог – я с ним буду танцевать следующий танец!»

– Танцевать с вами, – сказал доктор Гэри, – все равно, что читать стихи некоего поэта по имени Суинберн[13]. – Сам доктор Гэри предпочитал Мильтона[14], он даже разметил весь текст, как пьесу.

– Суинберн? – рассеянно улыбнулась она, следя за другой парой, но не теряя ритма, не портя своего грима. Лицо у нее было очень гладкое и так умело накрашено, что походило на искусственную орхидею. – А разве он писал стихи? – «Про кого это он говорит: про Эллу Уилкокс или про Айрин Касл? А тот прекрасно танцует: с Сесили иначе и не потанцуешь». – По-моему, Киплинг – прелесть, правда? – «Какое странное платье на Сесили!»

Гиллиген, глядя на танцующих, переспросил:

– Что?

Собеседник встал на защиту доктора Гэри:

– Он служил в госпитале, во Франции. Да, да. Года два или три. Хороший малый. – И тут же добавил: – Хоть и танцует по-ихнему.

Свет, движение, звук – все нестойко, текуче. Медленный напор, призрачный и страстный. А за окном весна, как девушка, потерявшая счастье, но неспособная к страданиям.

…Брось об стенку, ого-го!..

– …не забуду, какое у него было лицо, когда он мне сказал: «Джек, оказывается, моя больна сифилисом. И я…»

раз…

…тряхни, тряхни, да не урони!..

В первую же ночь в Париже… а потом, в другой раз…

… – не урони!..

– …у меня револьвер, двадцать золотых монет зашито в раз…

Ах, где же, где же храбрый мой седок?..

Гиллиген спросил, где Мэдден, который ему пришелся по душе, и ему объяснили, куда тот ушел.

Вон она опять. Перья колышутся на веере, как ива под вечер. Ее рука на черноте вечернего костюма, тонкая теплая линия. Юпитер сказал бы: «О, сколь девственны бедра ее!», но Гиллиген, и не будучи Юпитером, только буркнул: «О, черт!», думая: «Хорошо, если бы Дональд Мэгон мог быть ее партнером, но раз нельзя, так лучше, что он этого не видит».

Музыка умолкла. Танцоры остановились, выжидая начала. Хозяйка, неумолчно болтая, семенила среди гостей, и при ее приближении они бросались врассыпную, как от чумы. Она поймала Гиллигена, и он, утопая в накатившейся на него волне слов, покорно терпел, следя за парами, выходящими с веранды на газон. Какие они с виду нежные, эти спинки, эти бедра, думал он, повторяя: «Да, мэм» и «Нет, мэм». Наконец он отошел, когда она с кем-то заговорила, и на повороте увидел Мэддена с незнакомым человеком.

– Это мистер Доу, – сказал Мэдден, поздоровавшись с ним. – Как Мэгон?

Гиллиген пожал руку Доу.

– Он сидит там, в машине, с миссис Пауэрс.

– Вот как? Мэгон служил в британских частях, – объяснил Мэдден своему спутнику, – в авиации.

Тот проявил некоторый интерес:

– в КВФ[15]?

– Как будто так, – сказал Гиллиген. – Привезли его сюда, послушать музыку.

– Привезли?

– Он в голову ранен. Почти ничего не помнит, – объяснил ему Мэдден. – Вы сказали, с ним миссис Пауэрс? – спросил он Гиллигена.

– Да, она тоже приехала. Хотите, пойдем, поговорите с ней!

Мэдден посмотрел на своего спутника. Доу переставил протез.

– Нет, не стоит, – сказал он. – Лучше я вас подожду.

Мэдден встал.

– Пойдем с нами, – сказал Гиллиген. – Она вам будет рада. Она ничего, вот Мэдден подтвердит.

– Нет, спасибо, я вас подожду здесь. Только вернитесь, ладно?

Мэдден прочел его невысказанные мысли:

– Да она еще танцует. Я успею вернуться.

Он закуривал, когда они отошли от него. Негр-кларнетист остановил свой оркестр и на время увел музыкантов; веранда опустела, только на перилах сидела все та же группа. Приперев их к стенке, хозяйка дома, в новой вспышке оптимизма, завладела их вниманием.

Гиллиген и Мэдден прошли по траве, из света в тень.

– Миссис Пауэрс, вы, наверно, помните мистера Мэддена, – официальным тоном сказал Гиллиген.

Несмотря на невысокий рост, в Мэддене было что-то большое, спокойное, ощущение сознательного бездействия после напряженной деятельности. Мэдден увидел ее бескровное лицо на темной обивке машины, черные глаза, рот, похожий на рану. Рядом сидел Мэгон, неподвижный, отрешенный, ожидая музыки, хотя трудно было сказать, слышит ли он ее или не слышит.