— А чем ты больна?

Она не отвечает. Он нагоняет ее внизу.

— Если ты не будешь отвечать, я с тобой не пойду.

Открыв дверь парадного, она пропускает его вперед, глаза ее мечут молнии.

— Когда хотят получить ответ, не орут на весь дом.

Она идет по улице Дорчестер в сторону дальней церкви. Он следует за ней чуть позади, рассматривая ее растоптанные туфли и ноги с большими синеватыми блямбами, словно разбухшие от воды.

— У тебя ноги больные, да? Ты поэтому падаешь?

Она вздыхает почти с облегчением.

— Да, ноги. Туда кровь плохо поступает.

— Ты все врешь! Когда болят ноги это не заразно. А тетя Роза говорит, что нельзя трогать твои вещи и твою посуду.

Он опять отстает и делает вид, будто незнаком с ней. Она оборачивается, кажется, что ее седые волосы покрыты желтой пылью, будто полвека пролежали под землей. Он нагоняет ее.

— Почему ты не ответила, когда я спросил, какая ты была маленькой?

— Потому что я забыла.

— Неправда. Человек не может забыть, какой он был маленьким. Даже если это было сто лет назад.

— Почему, скажи на милость?

— Потому что только тогда люди и бывают счастливы.

— Потому что ты счастлив, да?

— Ну да. Хоть это и нелегко, потому что взрослые мешают, все им кажется, что это невоспитанно или невежливо. Расскажи, какая ты была?

— Мы жили в деревне. Далеко отсюда. Под Квебеком. У меня были светлые волосы, и я уже тогда была больна.

Вдруг она останавливается и показывает ему на той стороне улицы маленький домик из красного кирпича с зеленой крышей и тоже с подворотней.

— Смотри. Вот он.

— Кто?

— Наш дом. В нем поселились твои дедушка и бабушка, когда мы переехали в город. Мы всегда жили в этом квартале.

— Значит, и мы тоже приехали из деревни?

В ее голосе опять звучат злобные нотки.

— Вы? Еще чего придумал, городское отродье! Если бы мы сюда не приехали, твоя мать никогда бы…

Она не договаривает и толкает дверь небольшой лавочки, приказав ему ждать ее на тротуаре.

Улица мгновенно заполняется народом, как будто прозвонил звонок на перемену: дети гоняются друг за другом, играют в шарики, шлепая по лужам, старухи греются на солнышке у порога своих домов, по мостовой едут машины, обдавая его грязью, и среди них — повозка с хрустящей картошкой; толстяк в засаленном фартуке на сей раз один и дремлет, уставившись на тощий круп своей клячи.

— Вот это и есть наш знаменитый племянник. Настоящий дикарь, людей боится. Всего доброго, мадам Босежур…

Тетка показывает на него пальцем, чтобы его не дай бог не спутали с другими детьми. Выйдя из лавки, она засовывает коричневый бумажный пакет в большую кожаную сумку и протягивает ему.

— Осторожно, там бутылки.

— Ты же обещала мороженое!

— Мы еще не все купили. Получишь после ужина.

— Что же ты сама свои бутылки не тащишь?

— Ты же мужчина.

— Нет, я дикарь, ты сама сказала.

— Я не хотела тебя обидеть. Просто ты еще не привык к людям.

Он берет сумку, потому что ему жалко ее больные ноги и потому что так он вроде бы при деле. Ему хотелось бы дослушать про мать до конца, но он боится, как бы тетка чего-то не разрушила. Они прошли мимо еще одной церкви.

— А что такое старая дева?

Она не сердится и отвечает как само собой разумеющееся:

— Как что такое? Женщина, которая не вышла замуж.

— Я не об этом спрашиваю. Почему она не нашла себе мужа?

— Потому что наш отец умер и надо было помогать семье.

— Значит, если бы твой отец был жив, ты бы нашла себе мужа?

— Может быть. Не знаю.

— А я вот знаю! Все это неправда. Это потому, что ты не любишь мужчин, а не любишь ты их из-за того, что увечная.

Она опять останавливается. Руки ее, сжимающие черный кожаный ридикюль, выцветший от времени, слегка дрожат. Чтобы успокоить ее, он спешит добавить:

— Вот так же и счастливые дети вырастают и становятся какими-то увечными. Поэтому я тебя и спрашивал, какая ты была.

Но тетка, оказывается, остановилась просто у очередной лавки. Она снова велит ему подождать. И тут же возвращается еще с одним коричневым пакетом, точно таким же, как первый, и засовывает его в сумку. Ручки у сумки вытягиваются, и ему приходится тащить ее, согнув локоть, чтобы она не волочилась по земле.

Тетка сворачивает на улицу Лагошетьер, и он долго плетется за ней следом. Она то и дело оглядывается, чтобы убедиться, идет ли он за ней, и напомнить, чтобы он был поосторожнее с бутылками. Ему хочется изо всех сил подтолкнуть ее, пусть бежит бегом, они ведь приближаются к дому мамы Пуф, и он боится, что его увидят. Но она шагает все так же тяжело, все так же шлепая растоптанными туфлями. Не поворачивая головы, он краешком глаза замечает одного из близнецов — тот бьет мячом о стенку подворотни, — поэтому он спешит нагнать тетку, и они уже вместе направляются к дядиному дому. И снова она просит его подождать у магазина, на углу улицы Плесси.

Он ставит сумку на землю, садится на ступеньки; вдали виден мост, который кажется поразительно легким, а по обе стороны узкой улицы тянутся вереницы столбов, похожих на ободранные бурей деревья, позолоченные косыми лучами солнца.

Заметив совсем рядом на тротуаре длинную тень, он переводит взгляд и видит высокие желтые сапоги и цепь со свинцовым шариком на конце.

— Ей богу, эту соломенную башку я вроде бы знаю, но вот упаковочка… — Крыса даже присвистнул от восхищения. — Ну и красавчик же ты, ни дать ни взять папенькин сынок! Рыженькая будет от тебя без ума.

Пьеро изо всех сил тянет к себе цепь — из таких ручищ, как у Крысы, так просто ее не вырвешь.

— Спокойно, Пьеро. Эти игрушки не для малых ребят. Будешь себя хорошо вести, подарю тебе цепочку поменьше.

Он нагибается и, не выпуская цепь, шарит своими ручищами в черной сумке.

— Шляешься по пивным со своей забулдыгой-тетушкой?

— Не суйся в чужие дела, Крыса. Бутылки тяжелые, а у нее больные ноги.

— Вот-вот, а бутылки-то с пивом. Она закупает понемножку в разных лавочках, чтобы люди не узнали, сколько всего она купила, но всем давно известно, что в ноги ей пиво ударяет.

— А зачем ей столько пива?

— Затем же, зачем и другим: чтобы влить себе отраву в мозги. Но чем больше пьешь, тем внутри кислее.

— Так вот почему от нее так пахнет…

Крыса долго хрипит где-то наверху, но ему, видно, не больно: просто время от времени у него что-то подкатывает к горлу, и он пережидает, пока это пройдет. Свинцовый шарик висит неподвижно возле желтого сапога прямо у него перед глазами. Его взгляд скользит по цепи вверх, и он видит длинные девичьи пальцы, судорожно сжатые на груди, и потом лицо, белое как мел, окруженное длинными черными космами. Какой-то он весь длинный и корявый, как столбы на улице.

— Тебе не лучше, Гастон?

Смех Крысы бьет ему прямо в лицо, потому что тот вдруг присел на корточки и впился в него своими бледно-зелеными глазами.

— Никогда еще так хорошо не было. Весна! Кругом распускаются девушки с такими улыбками, что кажется, только бы и делал, что…

— Что делал, Крыса?

— Ах ты, петушок, за каменными стенами этому не учат. Что бы делал?.. Улыбки бы гасил, вот что.

— Мне не нравится, когда ты так говоришь. Даже не знаю, будем ли мы с тобой дружить.

— Может, тебе тетушки напели, что я не был другом Марселя…

— Ничего они мне не напели. Я сам додумался. Ты и на цветы злишься, и девушек не любишь.

— Сам додумался? Это я-то не люблю девушек?

— Да, ты. Ты стараешься сделать им зло, а они все терпят, потому что они добрые… а может, я ничего не понимаю. Мне неприятно видеть тебя с Изабеллой.

— И с Джейн тоже.

Смех опять потрескивает у Крысы в груди, как огонь в печке.

— Очень я тебя испугался! Новый петушок завелся в курятнике, нас, значит, теперь двое?

Он оглядывается на дверь, но из магазина не доносится даже звука голосов.

— Это бакалея Пеллетье. Запомни, пригодится.