— Полюбуйтесь на этого щенка! Она что, твоя собственность? Чтоб такую красоточку да не поцеловать! Уж не ты ли мне помешаешь?

Толстый сторож с серебряным свистком наконец зашевелился на своей бочке: он слезает и направляется к ним.

— Джейн, сейчас же перестань есть его картошку!

Ему делается противно, что она так прожорлива, что пальцы у нее в масле и на нарядном платье расплываются жирные пятна. А на волосы, на ее прекрасные волосы он уже не обращает внимания, настолько он возмущен.

Она говорит с набитым ртом, брызгая слюной. Теперь это самая обыкновенная девчонка, которая не умеет прилично есть, да еще принимает что угодно от кого угодно — этого он Крысе в жизни не простит! Он, пожалуй, был бы даже рад, если бы она заразилась от этого чахоточного.

Сторож начинает браниться:

— Я предупреждал тебя, Крыса, в прошлый раз: будешь слоняться вокруг парка, за решетку отправлю. Ишь ты, изображает из себя продавца картошки! А ну, отчаливай отсюда, да поживее!

— Ладно, не шуми, дай коняге развернуться. Она у нас пятиться не обучена. Можешь уматывать на свою бочку, Ансельм.

Падшая фея стоит в стороне, посасывая ломтик картошки, и в ее кошачьих глазах вспыхивают насмешливые искорки. Он выхватывает у нее кулек и швыряет Гастону прямо в лицо, затем как ни в чем не бывало поворачивается к человеку в белом фартуке, не обращая внимания на тощего верзилу, который дышит так хрипло, точно у него внутри что-то рвется.

— Дайте на все деньги, — говорит он спокойно.

— Я не хочу. Не притронусь я больше к этой картошке.

Она сует свою замасленную ладошку в его руку и, неуверенно улыбаясь, лепечет умоляющим голосом:

— Ты не сердишься? Я больше не буду, обещаю тебе. Просто раньше мне было очень скучно одной…

Сторож на бочке свистит, будто дюжина паровозов разом, в свой красивый серебряный свисток. Костлявая лошадь, понурив голову, медленно разворачивается, а Гастон все еще выуживает из волос застрявшие там ломтики картошки и кидает в мальчугана.

— Черт бы тебя побрал! Не будь ты братом Марселя…

Но конца фразы уже не слышно. Его длинные черные космы мелькают еще раз, когда повозка выезжает за ворота.

— Эй, белочка, передай Изабелле, что я навещу ее вечерком…

— Кто это Изабелла?

— Старшая сестра Терезы.

— А что ему от нее надо?

— Не знаю. Он всю неделю по вечерам за ней приходит, а с ним еще двое приятелей помоложе. Мадам Лафонтен недовольна, но Изабелла вроде моей сестры. Она говорит, ей жалко его, и потом из всех парней с нашей улицы один Крыса и остался.

Он замечает, что машинально сжимает ее руку; еще пять минут назад он не смел об этом и мечтать, а теперь не испытывает никакой радости, он чувствует только, что рука у нее маленькая и что ему неприятно прикосновение масляных пальцев. Если бы не этот взгляд и не эти удивительные волосы, если бы не отзывался в каждой его жилке низковатый голос, переливающийся, точно вода, и если бы она не показалась ему с первой минуты самой драгоценной, единственной на свете, то сейчас она была бы просто самой обыкновенной тетехой, к кому даже и подойти неохота и про кого не придумаешь никакой истории. А она этого не знает, даже не подозревает, ведет себя черт-те как, не понимая, кто она такая, и сразу перестает быть прекрасной картинкой из книжки. Целоваться с Крысой за хрустящую картошку! Он все никак не может ей этого простить. Схватив ее крошечные пальчики, он из всех сил трет их о свою рубашку.

— Неужели тебе не стыдно целовать этого гнусного верзилу, ведь у него полный рот заразы! Посмотри на свое платье, оно было такое красивое, а теперь все в масле, и руки тоже!

Она не сопротивляется, поглядывая на него покорно, чуть боязливо, словно отныне будет слушаться только его. А он своей рубашкой, измазанной глиной и сажей, только еще больше пачкает ей руки.

— Идем к фонтану, — говорит она таким смиренным тоном, что ему делается стыдно.

Она подводит его к небольшому бассейну, снимает почерневшие от пыли сандалии и ступает в воду, подставляя лицо под брызги фонтанчика, бьющего посредине. Платье на ней тут же намокает, и, когда она наклоняется, четко вырисовывается ее худенький зад.

— Иди сюда, здесь хорошо!

Ее рыжие пряди от воды темнеют и липнут к лицу, как влажные осенние листья. Он снимает ботинки — здесь, на солнце, у фонтана, они выглядят так, будто в них щеголял еще его прапрадедушка, — влезает в ледяную воду и забывает обо всем на свете. Джейн набирает воды в подол платья и брызгает ему в лицо, но он смотрит не мигая на розоватую белизну ее ног, и эта девочка опять кажется ему недоступной, крохотной фигуркой на красивой картинке в книжке.

Встав во весь рост на своей бочке, Ансельм свистит что есть мочи и грозит им пальцем.

— У тебя ботинки прямо как у Чаплина.

— Как у кого?

— Ты что, не знаешь Чаплина? Это такой маленький человечек с тросточкой, у него ботинки, как у тебя, и нарядный черный котелок, на который все садятся. Вот пойдем в кино — и увидишь. Знаешь, как смешно!

Она стоит в мокром платье, облепившем ее бедра, и мотает головой, чтобы стряхнуть с волос воду, потом неожиданно целует его в шею.

— Что, холодно?

Она проделала это так быстро, что только спустя минуту он вздрагивает от прохладного прикосновения ее губ.

Там, у ворот, Ансельм уже угомонился я снова застыл в позе созерцателя, взирая на мир с высоты своей бочки.

Засунув ладони в ботинки, он поднимает их на вытянутых руках, словно они ступают по воздуху.

— Я исходил в них все, от стены до стены, до самого неба, по кто-то обрезал им крылья, и я никогда не был в кино, никогда не видел пароход, не видел даже обыкновенную белку. Это чудесные ботинки, они служат мне верой и правдой и сегодня впервые гуляют на воле.

— У Терезы отец — сапожник, он такой смешной… он, наверное, сможет их починить, сделать отличные солдатские башмаки.

— Зачем? Мы же не солдаты, а летчики. Ты умеешь по деревьям лазать, белочка?

— Я знаю место, откуда хорошо видны пароходы, можно их даже потрогать. Это за рынком, мы с тобой туда сходим. Они такие красивые, особенно вечером, когда отплывают и на них зажигаются все огни.

— Что нам теперь делать? Хоть на вертеле сушись!

— Давай полежим на эстраде. Пошли.

Она взбирается по крутой лесенке на подмостки и вытягивается на серых досках. Тут темно и прохладно. Теперь, когда она лежит, грея руки между коленками, она кажется ему лишь отражением деревьев, солнечным лучом, пробившимся сквозь витраж в церкви. Он садится рядом и видит, что она дрожит.

— Замерзла?

— Да нет, это от нервов. Внутри мне тепло-тепло. По вечерам здесь играет духовой оркестр. И приходит много взрослых.

— Джейн, а сколько тебе лет?

Ему доставляет удовольствие произносить это имя, хотя он не уверен, что выговаривает его правильно.

— Десять. А тебе?

— Неправда!

— Почему? Я вот даже не знаю, как тебя зовут.

— Пьеро. Ты не можешь быть старше меня, я же выше, и волосы у тебя не подстрижены.

— Пьеро — это лунное имя из песенки. Я не хочу стричься. Мне будет десять зимой, какая разница? Можешь спросить у мамы.

— Ее же никогда нет дома.

— Да, она бывает дома только по утрам, но утром она еще спит. Когда она спит, время так медленно тянется, ведь мне даже нельзя с ней поговорить. И часто у нее ночует какой-нибудь дядя.

— Я тоже не хочу, чтоб ты стриглась. Хочу, чтобы ты осталась навсегда такой уродиной, как сейчас. Дядя, какой еще дядя?

— Понятия не имею, разные. Нужен же ночью мужчина в доме. Вместо сторожа, наверно.

— Почему уехал твой отец, не теперь, а когда ты была маленькая?

— Он работал в Штатах, потом в Африке.

— Неправда. В Африке никто не работает: там слишком жарко и без конца приходится убивать всяких львов и тигров.

— Ну вот, он как раз и помогал убивать львов. А твой?

— Мой?

— Да, твой, ты ведь говорил, что никогда его не видел.