ОТ ИЗДАТЕЛЬСТВА

Андре Ланжевен, с творчеством которого впервые знакомится советский читатель, принадлежит к видным представителям современной франкоязычной литературы Канады, он завоевал известность своими выходившими в 60-е годы романами «Ночной беглец», «Пыль над городом», «Время людей», «Американский лось».

Действие его последнего и, по оценке критиков, наиболее значительного произведения «Цепь в парке» (1974) разыгрывается в Монреале в годы второй мировой войны. Присутствие войны постоянно ощущается в книге: пропали без вести на фронте отцы юных героев, в городе хозяйничает военная полиция, а взрослые интересуются последними сообщениями с театра военных действий. И все же война не тема, а, скорее, общий фон романа. В центре его — трудная судьба восьмилетнего мальчика-сироты Пьеро, прожившего несколько лет в монастырском приюте и внезапно очутившегося за его стенами, в странном и непонятном для него «большом мире», совсем непохожем на ту лучезарную сказочную картинку, какую он рисовал в своем воображении. Светлый поэтический мир детской фантазии, помогающий маленькому герою выстоять среди злобных монахинь-ворон, как он их называет, сталкивается с суровой неприкрашенной действительностью, едва он попадает за стены приюта. Многие его иллюзии рушатся, а им на смену приходит более трезвая и бескомпромиссная оценка окружающего.

Многочисленные персонажи романа, порой нарисованные всего несколькими штрихами, даны через свежее непосредственное восприятие маленького героя, и его непредвзятый, проницательный детский взгляд как бы высветляет хорошее и дурное в людях, делает их характеры более выпуклыми и яркими. Беспощадно разоблачаются бездушие и лицемерие добропорядочных обывателей с их скудным и убогим внутренним миром. Лишь у простых тружеников, и даже у тех, кто отторгнут обществом, Пьеро обнаруживает нерастраченные запасы доброты, душевную щедрость и одаренность, зачастую не находящие себе приложения в конкретной действительности, калечащей и уродующей людские характеры и судьбы. Неприглядная изнанка жизни, открывшаяся мальчику и заставившая его распрощаться со многими надеждами и мечтами, все суровые испытания, выпавшие на его долю, не повергают Пьеро в отчаяние, он черпает силу и мужество в обретенных им реальных, невыдуманных жизненных ценностях, таких, как человеческая любовь и доброта, дружба и верность. Он больше не чувствует себя одиноким, начинает постепенно понимать, что его поиски добра и справедливости, отстаивание им собственного человеческого достоинства причисляют его к тому же племени бунтарей, к которому принадлежали его отец и брат, ко всем тем, кто бунтует против лжи и ханжества, против равнодушия и жестокости, царящих в собственническом обществе.

Поэтому трагическая, горькая книга Ланжевена не оставляет ощущения безнадежности, она согрета теплотой человеческого участия, проникнута мужественным жизнеутверждением.

В самый центр светового круга, очерченного солнцем, льющимся сквозь витраж, ложится на мраморную плиту крохотный белоснежный платочек и, едва не угодив под каблук девушки, скользит в сторону, словно его дернули за нитку. Дама как-то странно всхлипнула, точно тявкнула во сне собачонка, и платочек выпал у нее из рук. И тут же тихо запел орган, казалось, намалеванные под куполом ангелочки, надувая щеки, заиграли вдалеке на невидимых флейтах.

Не успел он поднять глаза туда, к этой музыке, как заплаканная девушка, держа под руку заплаканную даму, уже исчезла куда-то, окруженная другими женщинами в трауре, с неподвижными, точно вылепленными из гипса лицами под черными вуалями. Шевельнувшись в последний раз, платочек застыл возле катафалка.

Может, это Балибу наконец отыскал его и подает ему знаки? Но почему он не подойдет поближе? Да нет, конечно, это не Балибу! Он тоже ничего не знал. Балибу, наверно, дожидается его в Большом доме, подыхая от скуки и голода, и тратит последние силы на бесконечные превращения — хотя никто его все равно не узнает, — и в конце концов останется от него лишь тень кленовой ветки в лунном свете над кроватью. Ведь никто не догадывается, что Балибу может без устали перепархивать из одной истории в другую быстрее, чем переворачиваешь страницы в книге. Правда, как-то ночью он рассказал об этом Никола, потому что кровати их стояли по соседству, в конце длинного ряда, возле самой двери, и они долго дружили, до тех пор, пока его не перевели на другую кровать, ближе к паруснику — этой клетке с занавесками, где караулит Свиное Копыто со своими ключами, цепями и плеткой; он рассказал Никола про огромную белую пантеру и ее сына-негритенка, которого она осторожно носила в зубах, а жили они в кактусовых джунглях, куда человек не может пробраться, не исцарапавшись до крови, там, в самой чаще, стояли два банана, а росли на них не только бананы, но и яблоки, апельсины, шоколад и молоко; рассказал и про зеленого полярного медвежонка, которого его мать узнавала только по запаху, и, когда менялся ветер, ему порой приходилось неделями голодать, потому что его запах терялся в голубых елях; и про голубя, писавшего клювом письма на песке; и даже про полководца муравьиного войска, который приказал своим солдатам натаскать таких огромных и тяжеленных камней, что получилась пирамида повыше любой церкви и такая неприступная, что никто в мире не мог на нее взобраться, и вокруг нее был не песок, а прах смельчаков, пытавшихся ее штурмовать. А назавтра Никола несколько часов провалялся на пузе в траве, заталкивая муравьев под булыжник, но потом вроде бы все забыл. Да к тому же он давным-давно уехал из Большого дома. А на самом деле Балибу был просто кот с обрубленным хвостом, до ужаса тощий и уродливый: он вдруг вскакивал с улицы на каменную стену, сам восхищаясь своей ядовито-желтой шерсткой, и в тот момент, когда о нем забывали, прыгал в самую кучу ребят. Все знали, что это кот Балибу, прозванный так с его легкой руки, но они знали лишь частицу правды, ту, что бросалась в глаза без объяснений и без необходимости давить муравьев булыжником.

С купола на него пристально смотрят розовые ангелочки, и с их кроваво-красных губ слетают переливы далеких флейт. Их голые пухлые тельца на смехотворно коротких крылышках неподвижно парят в клубах сиропно-розовых облаков.

Задолго до ужина, в сумерках, когда все уменьшается в объемах, скрипнет снег, искрой мелькнет желтая кошачья шкурка, и вот уже Балибу как не бывало.

Мужчины в своей черной броне, с пепельно-серыми лицами, причастившись, удаляются, и уже нет никого в главном проходе между ним и крохотным белым пятнышком, плененным толстым черным покровом, роняющим золотые слезы со всех четырех углов. Почему Голубой Человек вдруг покинул его в этом странном мире без слова, без знака? Он бросается к платку, и его пальцы трогают что-то непривычно мягкое, теплое и холодное одновременно, что-то гладкое, влажное и невесомое.

Когда внезапно начались все эти перемены, как он старался уловить хоть малейший знак, проглядел все глаза, слушал во все уши! Вот Свиное Копыто вырывает у него из рук книгу и молча тащит его в приемную, где торчат два полицейских; там Святая Сабина, погрозив ему пальцем, пробормотала на прощание:

— Ты покидаешь нас, чтобы вступить в жизнь. Благодари младенца Иисуса за то, что у тебя такой добрый дядюшка, и никогда не забывай, чему тебя здесь учили.

Она вручила ему небольшой сверток в коричневой бумаге, перевязанный тесемкой, и — вот уж чего он никак не ожидал — наклонилась и коснулась его лба своими холодными губами. Заметив, что его колотит дрожь, она добавила:

— Ну вот, теперь ты почти взрослый. И к тому же счастливей других, раз ты будешь жить в семье.

Вздохнув с облегчением, она легонько подтолкнула его к полицейским и удалилась. Впервые он вышел за стены и, сидя в машине между двумя своими стражниками, сквозь неожиданные для него самого слезы пожирал глазами никогда не виданные им картины и внезапно подаренную жизнь — это огромное море, волна за волной гнавшее его в неизвестность; и вот уже обрублены все канаты, связывавшие его с детством в заточении, с чередой таких долгих дней, что он даже не верил, что они вообще когда-нибудь кончатся, порой таких бесконечных, что ему чудилось, будто сами стены растут быстрее, чем он.