У же около месяца его светлость повторял мне изо дня в день:

— Сантильяна! Приближается время, когда я пущу в ход всю твою ловкость.

Но время это все не приходило. Однако же, наконец, оно пришло, и министр заговорил со мной в таких выражениях:

— Говорят, что в труппе толедских комедиантов имеется молодая актриса, которая славится своим талантом. Утверждают, что она божественно поет и танцует и восхищает зрителей своей декламацией; уверяют даже, будто она красива. Такой перл, конечно, достоин появиться при дворе. Король любит комедию, музыку и танцы; не следует лишать его удовольствия видеть и слышать особу, обладающую столь редкими достоинствами. Поэтому я решил отправить тебя в Толедо, чтобы ты сам мог судить, действительно ли она — такая замечательная артистка. Я буду сообразовываться с тем впечатлением, которое она на тебя произведет, и вполне полагаюсь на твое суждение.

Я отвечал министру, что представлю ему подробный ответ об этом деле, и собрался в дорогу с одним слугой, которого заставил снять министерскую ливрею, дабы проделать все с меньшей оглаской; это очень понравилось его светлости.

Итак, я направился в Толедо и, прибыв туда, пристал на постоялом дворе неподалеку от замка. Не успел я сойти с коня, как гостиник, очевидно, принимая меня за какого-нибудь местного дворянина, сказал мне:

— Сеньор кавальеро, вы, по-видимому, приехали в наш город, чтобы присутствовать при величественной церемонии ауто-да-фе, которая состоится завтра?

Я ответил ему утвердительно, предпочитая оставить его при этом мнении, нежели подать ему повод для расспросов относительно причин, приведших меня в Толедо.

— Вы увидите, — продолжал он, — прекраснейшую процессию, какой еще никогда не бывало: будет, говорят, свыше сотни преступников, а среди них насчитывают более десяти присужденных к сожжению.

В самом деле, на следующее утро, еще до восхода солнца, я услыхал звон всех городских колоколов: этим благовестом давали знать народу, что ауто-да-фе сейчас начнется. Любопытствуя увидеть это торжество, я наскоро оделся и направился к зданию инквизиции. Неподалеку оттуда, а также вдоль всех улиц, по коим должна была пройти процессия, воздвигнуты были помосты, и я за свои деньги поместился на одном из них. Вскоре я увидал знамена инквизиции, а позади них доминиканцев, возглавлявших шествие. Непосредственно за этими добрыми иноками выступали жертвы, которых святая инквизиция сегодня собиралась заклать. Несчастные шли гуськом, с непокрытой головой и босыми ногами; каждый держал в руке свечу, а его восприемник205 шагал рядом с ним. На некоторых преступниках были широкие нарамники из желтого холста, испещренные красными андреевскими крестами и называемые «сан-бенито»; другие носили «карочи», то есть высокие бумажные колпаки в форме сахарных голов, расписанные языками пламени и фигурами дьяволов.

Смотря во все глаза на этих несчастных и всячески стараясь скрыть свое сострадание к ним, дабы мне не вменили этого в преступление, я вдруг узнал среди увенчанных «карочею» преподобного брата Иларио и его сотоварища, брата Амбросио. Они прошли так близко от меня, что я не мог ошибиться.

«Что я вижу? — воскликнул я про себя. — Итак, небо, которому надоела распутная жизнь этих двух негодяев, отдало их в руки инквизиционного суда!»

При этой мысли меня охватило чувство ужаса. Я затрясся всем телом, в голове у меня помутилось, так что я едва не упал в обморок. Моя связь с этими мошенниками, приключение в Хельве, словом, все, что мы вместе проделали, предстало в то мгновение перед моим мысленным взором, и я не знал, как мне благодарить бога за то, что он уберег меня от нарамника и «карочи».

По окончании церемонии я вернулся на постоялый двор, весь дрожа от ужасного зрелища, которое мне пришлось увидать. Но тягостные образы, заполнявшие мое воображение, незаметно рассеялись, и я стал думать только о том, как бы удачнее исполнить поручение, возложенное на меня моим начальником. Я с нетерпением дожидался момента, когда можно будет отправиться в театр, считая, что с этого мне надлежало начать. Как только наступил назначенный час, я пошел в комедийный дом и уселся там рядом с каким-то кавалером ордена Алькантары. Вскоре я завязал с ним разговор.

— Сеньор, — сказал я ему, — дозволено ли будет приезжему обратиться к вам с вопросом?

— Сеньор кавальеро, — ответил он мне крайне вежливо, — я почту это за особую честь.

— Мне очень хвалили толедских комедиантов, — продолжал я. — Не напрасно ли так хорошо о них отзываются?

— Нет, — ответствовал кавалер, — труппа у них не плохая: есть даже крупные дарования. Между прочим, вы увидите прекрасную Лукресию, четырнадцатилетнюю актрису, которая вас поразит. Когда она появится на сцене, мне не придется вам на нее указывать: вы сами легко ее узнаете.

Я спросил у кавалера, будет ли она играть сегодня вечером. Он отвечал, что будет и что ей даже предстоит исполнить блестящую роль в нынешней пьесе.

Представление началось. Появились две актрисы, которые не пренебрегли ничем, что могло сделать их очаровательными; но, несмотря на блеск их брильянтов, я не признал ни в одной из них той, которой дожидался. Кавалер ордена Алькантары так превознес Лукресию, что я не мог себе ее представить, не увидав воочию. Наконец, сама прекрасная Лукресия вышла из-за кулис, и ее появление на сцене было возвещено длительными и всеобщими рукоплесканиями.

— Ага! Вот она! — сказал я про себя. — Какая благородная осанка! сколько прелести! что за прекрасные глаза! какое пленительное создание!

Действительно, я остался ею чрезвычайно доволен, вернее, ее внешность сильно меня потрясла. При первой же произнесенной ею тираде я нашел в ней естественность выражения, огонь и ум не по возрасту и охотно присоединил свои аплодисменты к тем, которыми все присутствовавшие награждали ее во время представления.