Ну? Ничего в голову не пришло? Так напрягитесь... еще... Вопросик-то на все две сотни тянет. Двинулось, что ли? Браво. Что тут думать? Говорю ведь, зацепка – спасательный круг. Чего это, вы изумляетесь, я пристал к спасательному кругу? Так вы что же? Даром я, что ли, утруждаюсь и распространяюсь? Об стенку горох? Покорнейше прошу удостоить и сделать мне честь внимательно выслушать, ибо в последний уже раз повторяю: гарант текстуального благоденствия и благополучия следователя Шамугиа только и только спасательный круг. Ай-яй-яй, ну и вздор же я горожу! Да, по правде говоря, – а что мне от вас таить, досточтимые отцы, – иной раз столько чепухи за день намелешь, послушает какой умник, что это по невежеству своему выдаю я за эксклюзивные мысли, так и сам в одночасье одуреет и очумеет. Так что не во всем на меня полагайтесь, не все, о чем разливаюсь, принимайте за высшую истину, а едино то, что заслуживает бесспорного, несомненного, непререкаемого доверия. То же из моей суматошной невнятицы, что вызывает хоть искорку сомнения, тотчас же выбрасывайте из головы. Тем более, что вы и сами не упускаете из виду, нести бред и околесицу мне куда выгодней, нежели расточать любомудрие, а то и попросту философию. Однако же предпочтительней, да и пора от трескучего сего вздора и различных экивоков воротиться к начатому и уже набравшему несколько силы повествованию. Чутье подсказывает, что если его и дальше затягивать, то придется призвать на подмогу целый отряд спасателей.

Итак, нам осталось, пожалуй, только взгромоздить спасательный круг прямо на стол. Это да, но к чему уместней всего было бы его пристроить? Вы полагаете, к телефону? Или лучше к говорящему камню? А что, если к откушенной руке? Каково? Нет, говорите? Скатить прямо на колени младшему следователю? Вот это, в натуре, да. Что он, любопытствуете, подумает? Пусть это вас не волнует, господа. Ему сейчас не до мелких деталей. В голове его теперь такая сумятица, что он не только спасательного круга на коленях, но и дохлой собаки на шее, если ее привесят, не заметит. Ну вот, убедились? Собаки на шее, правда, еще не видно, но перед самым носом его она уже маячит. Это я о той самой суке толкую, что вытянулась в стойке у ног младшего следователя, зловеще воет, горько скулит, омерзительно повизгивает, смущает ему душу, треплет нервы, изводит рассудок и понуждает все горше кручиниться и ниже поникать.

Моська полаивает, а слон, вообразите себе, шествует и тащится дальше. Стало быть, по вкусу нам сейчас это или нет, однако же пустимся вслед за слоном и мы. Главное для нас в эти минуты поскорее пристроить-таки куда-нибудь спасательный круг. Ну что, придумали, проворные мои, как с ним поступить? Убрать с колен и перевесить на шею, как мы оговорились несколько выше? На манер перевязи с крестами и орденами у достопочтенных старцев-кавалеров? Спросить у меня, так я не улавливаю ни малейшей, ни хоть какой-нибудь разницы, куда именно его поместить, важно только, чтоб недалеко от Шамугиа. Ибо я сильно подозреваю, что, наступит пора, он сам, без нашего тому потворства перевесит круг себе через плечо. Но почему? Что его подвигнет на это? Просто-напросто он осмотрительный, проницательный, все учитывающий парень не промах, и обустраивает ковчег свой задолго до того, как хлынет и, упаси Боже, затопит. Какой такой умник, скажите на милость, точнехонько знает, когда что подступит и разбушуется?

Ну так, если на то будет и ваша воля, почтительный мой читатель, опустим круг на рабочий стол, прямо рядом с завернутой в целлофан кистью руки. При таком раскладе друг близ друга окажутся всего-то два предмета, долженствующие быть прихваченными следователем с собою. Что вы притихли, господа хорошие? Не любопытствуете, куда к черту намерен он направить стопы заполночь? Оставим все побоку, поинтересовались бы хоть ради приличия. А что, если человек вознамерился порешить себя, удавиться? Ах вот что! Вы полагаете, что грузин ни за что не убьет себя, что он может пасть разве что на поле боя? Ну будет, будет. Я и сам готов придержаться такого мнения, что... а все-таки, как вы полагаете, что может донять, прихлопнуть грузина? Неужто, как рассуждал один истинно грузинский философ, всеохватно владеющее его душой легчайше-воздушное ощущенье трагического, что и терзает его, и возвышает, притом еще и как-то смущает, не позволяет сетовать на испытываемые муки, дабы не переложить их на чужие плечи? Неужто же только это? И нельзя даже вообразить, чтоб, его, грузина, прикончил, например, сифилис? Или хватила кондрашка? Или понос, если угодно? Или, может быть, вы полагаете, что от комического конца нас упасет погребенный под животворящим столпом Светицховели хитон Спасителя нашего, Иисуса Христа, или дарованное небом благо пребывать уделом пресвятой Богородицы, девы Марии, или идущие из недр души благолепные жаркие и непрерывные молитвы святых иноков? Да, да, благочестивые господа, впечатляет... признаюсь вам, даже, может быть, убеждает. Ни капельки не сомневаюсь, настанет пора, в расчет пойдет и то, и другое, и третье, и все это спасет нас... однако же, доколе пора сия не настала, не предпочтительнее ли, разделяя, скажем, ложе с девкой, возложить надежды на резиновые чехлы, а не на произнесенный благоговейным шепотом «Отче наш»? Короче, как говорится, без труда не выловишь и рыбку из пруда. Вот и потрудимтесь, можно сказать, уже трудимся не покладая рук, но... отклонимся пока несколько в сторону. Впрочем, что это я так неистовствую, напрягаюсь, из кожи вон лезу, распространяюсь-отвлекаюсь на всякое-разное? Вроде бы задались целью установить, куда вознамерился в столь позднее время направить стопы Шамугиа, а не взваливать себе на плечи бремя выяснения глубин сути, неповторимости грузина, скорей даже, если можно так выразиться, грузинства и грузинскости как таковых?

Дотошный читатель, должно быть, давно уже заметил, что мы знай только топчемся на одном месте и все никак с него не сдвинемся. А ведь какие были свободные, вольные в главах, предшествующих этим! Ну хотя бы во второй или в пятой... в седьмой. Довольно мельком пробежаться по ним взглядом, чтоб неоспоримо в этом убедиться. Так какова же причина этакому топтанью? В первую голову, должно быть, такова, что, пошучивая, шутка за шуткой, пренебрегши правилами, установлениями и обыкновениями, невольно и незаметно ввели – можно сказать, втащили – новые правила. А теперь следуем по самим для себя проложенным колеям и стезям, да еще и пребываем настороже, усиливаемся не сойти с них, не сбиться с пути. Что же, стало быть, до того шли напролом, перли напропалую? Точней, куда вывезет нас кривая, без ранжира и строя?

Ну и что, не обходились разве без них, без ранжира и строя? Нет, справедливые господа, и нет! Полагать полагали, что легко обойдемся, а на поверку угодили в отхожее место. И если не согласны и долее пребывать в смраде и тине, то придется не щадить себя и прибегать к множеству разного рода уловок и хитростей, дабы выбраться на свет Божий, сиречь от затянувшегося раздабарыванья воротиться к исходному положению. Можно ли не согласиться со столь разумным решением? Однако же, чтоб претворить его в жизнь, куда как не довольно кусать себе ногти и скрежетать зубами. Напротив того, надобно напрочь забыть и хоть ненадолго отбросить столь давно в нас примечавшееся, этакое верхоглядное, облегченное поведение и прямиком обратиться к делу. Верней, отследить его в последовательности, по порядку. Таким, скажем, манером...

Старый-престарый, многажды перекрашенный, местами прошпаклеванный «Мерседес» цвета дерьма громыхает – не громыхает даже, а жужжит, как предвестник смерти жук, по мостовой. Однако же «Мерседес», пусть даже видавший виды, завалящий, обшарпанный, все-таки «Мерседес» и несется по пустынным, укрытым ночною мглой стогнам града, как пущенный из пращи камень, разве что при поворотах в узейшие закоулки слегка поскуливает, полязгивает и подскакивает всем корпусом. В закоулки эти он, можно сказать, не въезжает, а этак вваливается, впадает, взвившись вверх чуть не на двух колесах, и до того как впасть окончательно, подрагивает кормой, или, если выразиться более популярно, задом, и вытягивает по асфальту дымящиеся темные полосы. В глазах вцепившегося в руль Шамугиа не прочитывается ни малейшей здравой или трезвой мысли – он витает в небесных высях. Да и что в них прочтешь, когда они застыли, остекленели так, что похожи на сиротливые жемчужины-пуговицы в глазницах у чучела. Весь же он сейчас больше смахивает на недоумка-беглеца из дурдома, чем на едущего по делу следователя. Впрочем, поверишь ли, чтоб таким испытанным фантазерам-мечтателям, каковыми предстаете пред нами вы, мои передовые, не пришло на ум сопоставления, куда более пристойного, подходящего для нашего персонажа, нежели грубоватые недоумок, фантазер, недалекий? Неужто он сейчас не больше напоминает пилота гоночного автомобиля, чем удравшего из клиники психа? Ни за что меня не уверите, что на земле отыщется человек, не видывавший хотя бы раз в жизни документальных кинокадров (и какой такой Божий гнев мог свалиться именно на вас, мои многоопытные, чтобы вам не пришлось их видеть): пулей летящий, впившийся в узкий руль пилот Формулы-1, подрагивающий в полете, как вошедший в транс на спиритическом сеансе медиум. Вспомнили, что и говорить, такой кадр? Так вот Шамугиа именно так и трясется-содрогается: истый гонщик с одной рукой на баранке, другой на рычаге скорости, который он время от времени, а в особенности на поворотах переключает так резко и грубо, будто бы силится вырвать с корнем.