– Не хочешь, не говори, не больно-то надо. – Митрий хорошо знал Жилу и выстраивал беседу вполне уверенно. – Серебрях-то – копеек да денег – у меня, конечно, нет, но вот медная мортка, пожалуй, для тебя и найдется.

– Фи, мортка! – скривил тонкие губы Онисим. – Ну, хотя бы «полпирога»? Ну, «полполпирога», а?

– Гм… Ну, так и быть! – Митрий порылся в подоле куртки, нащупывая пальцами мелкие медные монетки с непонятными, давно истершимися знаками. Размером с ноготь большого пальца – «полпирога», с ноготь среднего – «полполпирога», с ноготь мизинца – мортка.

– На, держи, Жилище! – Пара мелких медях – морток – перекочевала в потную ладонь Онисима.

– Ну вот, другое дело, – довольно осклабился тот. – А говорил – нету. Ну, слушай теперь. Постоялый двор на Большом посаде знаешь? Ну, где свеи да прочие немцы обычно живут?

– Знаю. А что?

– Там приехал один черт, приказчик из Стекольны!

– Из Стекольны?!

– Во-во! Так он сказал хозяину, что один свей оставил кое-что для некоего отрока Димитрия, введенского бобыля.

Митрий озадаченно почесал затылок:

– Говоришь, приказчик… А как его зовут?

– Вроде Якоб. Да-да, точно Якоб. Длинный такой, носатый. Да там найдешь, а мне некогда – дела.

Махнув рукой, Онисим Жила исчез в торговой толпе, радостно зажимая в ладони мелкие медные монетки. Не только на полпирога, но и на квас вполне хватит! И на сбитень, и на огурец, и на то, чтобы заплатить за грешные утехи Гунявой Мульке, жительнице одной веселой избенки, что тайно содержала бабка Свекачиха в недалекой от большого посада деревеньке Стретилово.

Отыскав у паперти Василиску, Митрий без слов схватил ее за руку и потащил за собой.

– Куда мы?

– Недалеко. Есть тут один постоялый двор. Там и перекусим.

– Так ты договорился с кем-нибудь?

– Подожди, потом.

– То есть, как это – потом?

Не отвечая, отрок свернул на утопавшую в ивняке и ольховых зарослях Береговую улицу и так же молча вошел в широкие ворота одного из многочисленных постоялых дворов.

– Что угодно? – Митрий и Василиска едва вошли в гостевую горницу, как к ним тут же с порога подскочил служка – рыжий разбитной парень.

– Угодно видеть некоего господина Якоба, – негромко пояснил отрок. – Приказчика, недавно прибывшего из Стокгольма.

Название шведской столицы отрок выговорил правильно, на шведский манер.

– Да, есть такой, – служка кивнул. – Идем, провожу. Тебя и твою деву. Скажу честно, – он доверительно понизил голос, – на Москве бы очень косо смотрели, если б дева пошла – даже и с кем-то – на постоялый двор, да еще к мужчине, да еще к иноземцу! Ужас!

Митрий усмехнулся:

– Так у нас, чай, не Москва.

– И слава Богу! – Приказчик вполне серьезно перекрестился на образ, висевший в дальнем углу длинной гостевой залы. – Я сам год как из Москвы.

– Ах, вон что… – сочувственно кивнул отрок. – Как там?

– Голодно… – рыжий вздохнул. – Ну да ничего, столица еще и не то терпела! Выдюжит и на этот раз.

– Дай-то Бог.

При других обстоятельствах Митрий, конечно же, поболтал бы со служкой, просто так, из чистого любопытства, и про Москву бы побольше выспросил, и про Кремль, и про царя Бориса Федоровича. Поболтал бы, да вот только сейчас был не тот случай – следовало спешить.

– Пришли. – Поднявшись по узкой лестнице на второй этаж, служка постучал в горницу. – Господин Якоб! Эй, господине…

Дверь тут же отворилась, явив за собой длинное, вытянутое лицо шведского приказчика, обрамленное светлыми волнистыми волосами. Нос был породистый, орлиный, больше бы подошедший какому-нибудь дворянину-авантюристу, благородному разбойнику или пирату, но уж никак не мирному помощнику негоцианта.

– Вы кто такие? – Приказчик очень хорошо говорил по-русски, лишь изредка смягчая согласные звуки.

– Добрый день, гере Якоб, – склонив голову, по-шведски (научил-таки Карла Иваныч) поздоровался Митрий. – Я по поводу некоей вещи, оставленной…

– А, ты Дмитрий?! – обрадовался приказчик. – Прошу в комнату… И вашу спутницу – тоже.

Тщательно прикрыв за собой дверь, гере Якоб уселся за стол и, вытащив из-за пазухи какой-то свиток, принялся внимательно разглядывать гостя.

– Итак, господин Дмитрий, – заглядывая в свиток, промолвил он. – Лет четырнадцати, роста среднего, худощавого телосложения, кожа чуть смуглая, лицо овальное, чистое, волосы темно-русые, немного вьющиеся, нос прямой, глаза большие, серые… На левой руке – родинка у большого пальца… Ага, вижу, вот она. Ну, тогда, пожалуй, все. Что ж, в качестве части наследства господин Нильсен завещал вам одну из своих книг… Да-да, в качестве части наследства. Что вы так смотрите? Гере Карл Йоганн Нильсен, к сожалению, не так давно умер, оставив меня своим душеприказчиком.

– Умер? – с удивлением воскликнул Митрий. – Карла Иваныч умер? Жаль… Он был хороший, очень хороший человек. Хороший и добрый.

– Вот эта вещь. – Приказчик положил на стол книгу.

– Франсуа Рабле, – шепотом прочитал отрок. – «Героические деяния и речения доброго Пантагрюэля».

Нет, не оказалось на торгу подходящего уклада, даже криц – и тех не было. Пронька-молотобоец все глаза проглядел, да так ничего и не высмотрел. Может, поздновато пришел? Колокола на Преображенской церкви уж к обедне звонили. Да, верно, что поздно. Ух и ругаться будет хозяин, Платон Акимыч, и рука у него тяжелая – здоров, чертов сын!

Платон Акимыч из всем известной семьи, Узкоглазовых, что издавна на тихвинской земле кузнечным делом промышляла. Узкоглазовых всякий знает, хоть и не такие они богачи, как, к примеру, Чаплины, которые с десяток кузниц держат. У Платон Акимыча поменьше – три, но и то дело! Сам-то Пронька гол как сокол, отца-матери не помнил, знал только, что приходились они Узкоглазовым дальними-предальними родичами-приживалами. В общем, седьмая вода на киселе.

Так бы и мыкался Проша в прислужниках, коли б не уродился таким здоровым. Прямо богатырь – Илья Муромец. В четырнадцать лет уже запросто подковы гнул, в пятнадцать – знатным кулачным бойцом стал, за большой посад против введенских бился, силушку накопил немереную, да и вид имел осанистый, представительный – кряжистый, мускулы буграми, в плечах – сажень косая, так его и прозвали на посаде – Пронька Сажень. Лицо у Проши круглое, добродушное – по натуре своей был он парнем незлым, – кудри рыжеватые из-под шапки вьются, бородка кудрявится, усики, – по виду и не скажешь, что едва шестнадцать исполнилось, куда как старше выглядит вьюнош.

Силен Пронька да покладист, а уж хозяина своего, Платона Акимыча, боится пуще черта, еще бы – всем ему обязан, не черту, Платон Акимычу Узкоглазову. Как стал в силу входить, определил его хозяин на дальнюю кузницу, что у самой реки, в молотобойцы к сродственнику своему, расковочному кузнецу дядьке Устину. Строг был Устин, и учеников, и подмастерьев, и молотобойца держал так же – в строгости, чуть что не так, охаживал вожжами без всякой жалости. Однако и учил на совесть всему, что сам знал.

Не так силен был дядько, как ловок да жилист, а молот в руках его будто пел, да все на разные голоса, смотря по заказу: на подковах – тихонько, динь-динь, на лемехах – наоборот, басовито, словно соборный колокол, на петлях воротных – не тихо, но и не громко, средненько этак, ну а ежели наконечники рогатин приходилось ковать – нечасто, на то оружейные кузнецы были, – то уж тут звук был совсем другим, въедливо-громким, визгливым, таким, что хоть затыкай уши. Прошка в кузне был на особливом положении – не только кувалдой махал, но и – время от времени – посылал его самолично Платон Акимыч к криничным да укладным кузнецам за крицами и укладом. Коли нет уклада, так брали крицы – укладная кузня, где крицы, из болотной руды «выдутые», в хорошие железа (уклад) перековывали, у Узкоглазова имелась, а уж из уклада расковочные кузнецы ковали разные нужные в любом хозяйстве вещи: топоры, лемеха, гвозди… Вот за такими крицами или укладом и посылал Проньку хозяин, как сейчас вот послал… И что же теперь Пронька ему скажет? Нет, мол, ни укладу, ни криц? А Платон Акимыч его за это кулачищем промеж глаз, да так, что только искры посыплются! И между прочим, правильно. Раньше надо было выходить, раньше. Так ведь Проша и вышел раньше… вернее, почти что вышел. Выбрался из курной избенки, где с другими подмастерьями жил, тут-то хозяин, на задний двор за приглядом зайдя, его и приметил: подь, говорит, сюда, Прохор, на вот тебе две деньги, беги на торжище, там шомушские мужики крицы должны привезти. Купи, выбери, какие получше. Да-а… Легко сказать – выбери. Шомушские-то сначала на Большую Романицкую к Чаплиным завернут, а уж потом только – с тем, что останется, – к торгу. Ну и чего? Хозяйским поручением Пронька, конечно, горд был, да не успел и за ворота выйти, как пришлось телегу из грязи вытаскивать. Дедко Федот, возница узкоглазовский, так к парню и кинулся, едва завидел – помоги, мол, Пронюшка! Пронюшка и помог, а куда бы делся? Пока возился да потом от грязи одежонку отчищал – вот и пролетело времечко. На торжище к соборной церкви пришел, а шомушских уж давно и след простыл. Станут они его дожидаться, как же! Однако уходить с площади Пронька не торопился. Шомушских нет, так вдруг да сарожские приедут, в Сароже-деревеньке на болотцах тоже руды знатные. Сторговать да бежать на усадьбу за подводой. Дедко Федот, поди, опять в грязюке застрянет… хотя нет, уж поди засыпали лужицу.