На следующий день мы пришли в редакцию и увидели, «как много собратьев» было у Кулинича. Они не пришли на работу. Грудились где-то на квартирах, готовили похороны. Кулинич погиб в субботу, а утром в понедельник из Москвы прилетела группа евреев и с ними раввин в длиннополом сюртуке и чёрной шапочке на макушке. Их встретили Холод и Акулов, который тоже не пришёл в редакцию. Чернов ходил по кабинетам, хлопал дверьми, возмущался:

– Газета не ждёт, ей надо выходить, а кто ж её будет делать?

Всего лишь десять-двенадцать журналистов пришли на службу, остальные составляли в редакции фалангу Кулинича, – по разным признакам. Потом, когда я буду читать книги по еврейскому вопросу, я прочту работу ленинградского автора Романенко и там встречу термин «еврей по жене» – так автор называл русских мужиков, женившихся на еврейках. Со многими такими людьми я буду и впредь работать и увижу, что эти-то молодцы настолько перерождаются, что готовы тебе горло перегрызть за одно только упоминание о дурных свойствах еврея. То же самое можно сказать и о русских женщинах, связавших свою жизнь с евреем.

Чернов попросил меня аврально написать передовую, а к завтрашнему номеру подготовить очерк или рассказ.

– Завтра какой-то праздник, а у нас ничего нет.

Я закрылся у себя и писал. Исписанные листы носил к Аннушке. Она мне говорила:

– Там у них такое творится… Плачут и читают молитвы. И наши, русские, с ними!.. – восклицала Аннушка и таращила на меня прелестные, детски наивные глаза. – Чевой-то они, а?..

– Ритуал, значит, такой.

– Ну, это у них, евреев. И с ними даже генерал Холод. А наши-то, наши-то чего?.. Вот ведь. А так-то… в обычное время – ходят по редакции, как все нормальные люди, и не скажешь, что они такие. А?.. Ну, что вы молчите?..

– Сказал же – ритуал. Он, Кулинич, знать, важная птица у них, если из Москвы прилетели.

– И Акулов с ними! Наш-то редактор!

– А ему нельзя в стороне стоять. Раз кормишься с их ладони – помни хозяев. Одно меня удивило: как их много в редакции. Армия, военная газета, а поди ж ты, сколько собралось. Чернов говорит: семьдесят процентов. Или уж директива такая, чтоб во всех газетах они работали?

– Говорю ж тебе: Холод – еврей. Он-то уж знает, кто в редакции должен работать. Это вот тебя прислали… Видно, недосмотрел. А, может, нет у них таких, чтоб очерки писали.

Вздохнула Аннушка, посмотрела на меня ласково:

– Да уж… Хорошо, что ты не с ними. И Чернов, и Грибов, да ещё Бобров Александр… Уважаю вас. Не хотела б, чтоб и вы там… плакали да молились. – И, с минуту помолчав: – Командующий приказал самолёт готовить. В Москву гроб повезут.

В среду Кулинича в цинковом гробу повезли в Москву. Хоронить его и генерал Холод, и Акулов полетели. За редактора остался полковник Ковалёв, начальник отдела боевой подготовки газеты. Они с Черновым вызвали меня, попросили поработать в отделе вместо Ковалёва. Чернов сказал:

– Наверное, тебе придётся работать там несколько месяцев, пока нового начальника отдела не пришлют. Ковалёва будем ладить на место Кулинича.

С большой неохотой, но я согласился. В отдел меня привёл Геннадий Иванович. Представляя сотрудникам, сказал:

– Капитан начальником в газете никогда не работал, но вы знаете, как он пишет; так что учитесь, перенимайте у него опыт.

Я сел за большой стол начальника главного отдела газеты, оглядел сотрудников, они смотрели на меня. У самой двери за маленьким столом сидел старший лейтенант Юрий Грибов и в нетерпении постукивал по листу бумаги ручкой. Рядом с ним за столом большим, двухтумбовым сидел в новенькой форме с академическим значком на груди майор Булыга. Большой, гривастый, он смотрел на меня тяжело, грозно, будто вышедший на ринг боксёр и готовый со мной сразиться. За ним в ряду сидел капитан Козорин – тоже с академическим значком. «Академики», – подумал я и почему-то решил, что пишут они медленно и плохо, с ними во всех редакциях «плачут». Поодаль от меня в моем ряду сидели два старших лейтенанта: щупленький, точно подросток, Толя Кожевников и длинный сутулый Лахно – батько Махно.

– У всех ли есть задание на сегодняшний день?

– Да, нам вчера дал его полковник.

– И есть рисунок полосы?

– Вот он, у меня, – сказал Булыга.

– Вы заместитель начальника?

– Неофициально, по просьбе полковника.

– Ясно. Покажите план-рисунок.

Он показал, и я с ним согласился.

– Хорошо. Начнём работу.

И сам склонился над чистым листом бумаги. Стал писать передовую о спорте. Написал её часа за полтора и понёс по старой памяти Аннушке. Она сказала:

– Меня просили печатать вам очерки и рассказы, а теперь вы будете писать всякую муру…

Я взял со стола передовую.

– Хорошо, понесу машинисткам.

– Ну, ладно, ладно – уж и обиделся. Если печатать тебе не буду, так ведь и не зайдёшь ко мне. Пойдёшь к машинисткам, а там Мария красотка сидит. Живо влюбишься.

Взяла у меня передовую, а я не стал задерживаться, сказал:

– Теперь у меня много работы. Я пойду.

Сев за стол, думал: чего бы написать – рассказ или очерк? В блокноте уж скопилось много материла, любой можно развернуть и в рассказ и в очерк. Важно раскинуть в голове фантазию. Журналистика, как и писательство, требует, как воздух, фантазии. Если она есть, эта способность зацепиться за факт, за черту характера в человеке, – садись и пиши. Весь антураж, все детали тотчас к тебе прибегут и наполнят картины, диалоги, отступления, размышления, но если фантазии нет или она слаба, еле теплится под черепной коробкой, факт и фамилия тебе ничего не скажут. Вон сидит за своим маленьким столом Грибов и – пишет, пишет… Отложил один лист, подвигает к себе другой, и снова пишет. А вот он сложил листы как карты, несёт мне.

– Вот… дневное задание.

Я стал читать. Всё написано живо, грамотно, и ни одной помарки. Сразу видно, как резво работала мысль, как он легко пишет. И заголовки хорошие – ни одного я не меняю. Заметки, информации и две забавные истории рассказаны лихо, расцвечены шутками, а одна заметка о поездке солдата домой на побывку читается как небольшая песня. И всё логично, окантовано единой темой. Получилась подборка. И название придумано: «Жизнь моя, солдатская». Вроде бы ничего нового, а звучит тепло и хочется почитать. Я подписал все заметки к набору и смотрю на своего московского друга.

– А ты, Юрий, рождён журналистом. Талант у тебя.

Покраснел Грибов, смутился. В глазах сверкают огоньки радости. Знает, что талантлив, но похвалу услышать приятно.

– Я могу отлучиться на пару часов?

– Конечно, только приходи к обеду. Играть в водный мяч будем.

Грибов срывается с места и исчезает. А я смотрю на других товарищей по цеху. Один только Кожевников пишет, остальные сидят и думают. У Кожевникова идеальный порядок на столе, слева от него лежит толстая кипа чистых листов. Я уже знаю, он любит, когда рядом много бумаги. Похоже, её вид стимулирует творческую энергию. Он хотя пишет и не так быстро, как Грибов, но пишет, и я за него спокоен. Пишет также и Батько Махно. Этот часто отрывается от листа, подолгу смотрит в окно, за которым бегут и бегут к берегу зелёные волны, но потом склоняется над листом. Беспокоят меня «академики». Эти сидят недвижно, словно манекены. Думают. Я таких боюсь. У них затор в голове, они, как Саша Семёнов из львовской дивизионки, не могут сдвинуть с места строку. В «Сталинском соколе» тоже были «академики» и почти обо всех говорили, что у них дело не идёт. Способностей нет. Я думаю об академии, в которой и сам учился: почему туда принимают всех желающих, не устраивают творческий конкурс, как в Литературном институте, в котором, кстати, я затем буду учиться? Или в институте Театральном?.. Журналистику воспринимают, как занятие обычное, не требующее особых способностей. А между тем журналистика – младшая сестра литературы.

Время клонилось к двенадцати, через два часа обеденный перерыв. Листаю записную книжку, где уже скопилось много фамилий, историй, фактов. Выбираю один из них, начинаю писать очерк. Пишу час, второй… Ко мне подходит Лахно, подаёт статью.