Валентин говорит о сестре в кабаке,

Выхваляет ее ум и лицо,

А у Маргариты на левой руке

Появилось дорогое кольцо.

А у Маргариты спрятан ларец

Под окном в зеленом плюще,

Ей приносит так много серег и колец

Злой насмешник в красном плаще.

Хоть высоко окно в Маргаритин приют,

У насмешника лестница есть;

Пусть так звонко на улицах студенты поют,

Прославляя Маргаритину честь,

Слишком ярки рубины и томен апрель,

Чтоб забыть обо всем, не знать ничего…

Марта гладит любовно полный кошель,

Только… серой несет от него.

Валентин, Валентин, позабудь свой позор,

Ах, чего не бывает в летнюю ночь!

Уж на что Риголетто был горбат и хитер,

И над тем насмеялась родная дочь.

Грозно Фауста в бой ты зовешь, но вотще!

Его нет… Его выдумал девичий стыд;

Лишь насмешника в красном и дырявом плаще

Ты найдешь… и ты будешь убит.

Наплывала тень… Догорал камин,

Руки на груди, он стоял один.

Неподвижный взор устремляя вдаль,

Горько говоря про свою печаль:

«Я пробрался в глубь неизвестных стран,

Восемьдесят дней шел мой караван;

Цепи грозных гор, лес, а иногда

Странные вдали чьи-то города.

И не раз из них в тишине ночной

В лагерь долетал непонятный вой.

Мы рубили лес, мы копали рвы,

Вечерами к нам подходили львы.

Но трусливых душ не было меж нас,

Мы стреляли в них, целясь между глаз.

Древний я отрыл храм из-под песка,

Именем моим названа река,

И в стране озер пять больших племен

Слушались меня, чтили мой закон.

Но теперь я слаб, как во власти сна,

И больна душа, тягостно больна;

Я узнал, узнал, что такое страх,

Погребенный здесь в четырех стенах;

Даже блеск ружья, даже плеск волны

Эту цепь порвать ныне не вольны…»

И, тая в глазах злое торжество,

Женщина в углу слушала его.

Христос сказал: убогие блаженны,

Завиден рок слепцов, калек и нищих,

Я их возьму в надзвездные селенья,

Я сделаю их рыцарями неба

И назову славнейшими из славных…

Пусть! Я приму! Но как же те, другие,

Чьей мыслью мы теперь живем и дышим,

Чьи имена звучат нам, как призывы?

Искупят чем они свое величье,

Как им заплатит воля равновесья?

Иль Беатриче стала проституткой,

Глухонемым – великий Вольфганг Гёте

И Байрон – площадным шутом… о ужас!

Из логова змиева,

Из города Киева,

Я взял не жену, а колдунью.

А думал забавницу,

Гадал – своенравницу,

Веселую птицу-певунью.

Покликаешь – морщится,

Обнимешь – топорщится,

А выйдет луна – затомится,

И смотрит, и стонет,

Как будто хоронит

Кого-то, – и хочет топиться.

Твержу ей: крещеному,

С тобой по-мудреному

Возиться теперь мне не в пору;

Снеси-ка истому ты

В Днепровские омуты,

На грешную Лысую гору.

Молчит – только ежится,

И все ей неможется,

Мне жалко ее, виноватую,

Как птицу подбитую,

Березу подрытую

Над очастью, Богом заклятою.

С тусклым взором, с мертвым сердцем в море броситься со скалы,

В час, когда, как знамя, в небе дымно-розовая заря,

Иль в темнице стать свободным, как свободны одни орлы,

Иль найти покой нежданный в дымной хижине дикаря!

Да, я понял. Символ жизни – не поэт, что творит слова,

И не воин с твердым сердцем, не работник, ведущий плуг, —

С иронической усмешкой царь-ребенок на шкуре льва,

Забывающий игрушки между белых усталых рук.

Мне не нравится томность

Ваших скрещенных рук,

И спокойная скромность,

И стыдливый испуг.

Героиня романов Тургенева,

Вы надменны, нежны и чисты,

В вас так много безбурно-осеннего

От аллеи, где кружат листы.

Никогда ничему не поверите,

Прежде чем не сочтете, не смерите,

Никогда никуда не пойдете,

Коль на карте путей не найдете.

И вам чужд тот безумный охотник,

Что, взойдя на нагую скалу,

В пьяном счастье, в тоске безотчетной

Прямо в солнце пускает стрелу.

Когда я был влюблен (а я влюблен

Всегда – в идею, женщину иль запах),

Мне захотелось воплотить мой сон,

Причудливей, чем Рим при грешных папах.

Я нанял комнату с одним окном,

Приют швеи, иссохшей над машинкой,

Где, верно, жил облезлый старый гном,

Питавшийся оброненной сардинкой.

Я стол к стене подвинул; на комод

Рядком поставил альманахи «Знанье»,

Открытки – так, чтоб даже готтентот

В священное б пришел негодованье.

Она вошла спокойно и светло,

Потом остановилась изумленно.

От ломовых в окне тряслось стекло,

Будильник тикал злобно-однотонно.

И я сказал: «Царица, вы одни

Сумели воплотить всю роскошь мира,

Как розовые птицы ваши дни,

Влюбленность ваша – музыка клавира.

Ах! Бог Любви, заоблачный поэт,

Вас наградил совсем особой меткой,

И нет таких, как вы…» Она в ответ

Задумчиво кивала мне эгреткой.

Я продолжал (и резко за стеной

Звучал мотив надтреснутой шарманки):

«Мне хочется увидеть вас иной,

С лицом забытой Богом гувернантки;

И чтоб вы мне шептали: «Я твоя»,

Или еще: «Приди в мои объятья».

О, сладкий холод грубого белья,

И слезы, и поношенное платье.

А уходя возьмите денег: мать

У вас больна иль вам нужны наряды…

…Мне скучно все, мне хочется играть

И вами, и собою – без пощады…»

Она, прищурясь, поднялась в ответ,

В глазах светились злоба и страданье:

«Да, это очень тонко, вы поэт,

Но я к вам на минуту… до свиданья!»

Прелестницы, теперь я научен.

Попробуйте прийти, и вы найдете

Духи, цветы, старинный медальон,

Обри Бердслея в строгом переплете.