Он видит эти пальмы, видит их перья на фоне голубого неба, длинные белые пляжи, на которых только он один. Голубое небо, почти черное в зените, неожиданно, в минутном ослеплении становится огненно-красным, пылающим, потом бледно-розовым и белым.

Он наносит удар.

7

Внезапно все переменилось. Солнце сияло на голубом небе, намокший город курился паром, будто белье под горячим утюгом, у метеозависимых горожан голову сжимало тисками. Тойер шел пешком к Старому городу, голова у него гудела, и он решил не звонить на работу. Кто-нибудь из его парней должен туда заглянуть; они что-нибудь придумают, если кто-то спросит его.

Переходя через реку, наверху, на Кёнигштуле, он заметил остатки снега; а на мосту ему повстречались первые полуголые подростки на роликовых коньках и оттеснили в сторону. Ему казалось, что все слишком спешат, погода и остальные. На берегу Неккара ковыляла стая серых гусей, сверху казалось, что они занимаются какой-то сложной хореографией. Во всяком случае, их было так много, что первые солнцепоклонники сунули под мышку одеяла и конспекты и постыдно бежали. Это они стояли внизу, когда Вилли запихнули в пластиковый мешок и увезли. Всего пару недель назад.

Тойер не без труда дозвонился в университет, впавший в зимнюю спячку, но в конце концов профессор Бендт, начинавший все свои фразы с торжественной заставки «Я, как теолог», согласился побеседовать с ним о Ратцере. Временем комиссар располагал и, поскольку терпеть не мог Главную улицу, Хауптштрассе, самую длинную в Европе пешеходную зону и самую изысканную в мире беговую дорожку для идиотов, протопал мимо площади Бисмарка по шумной Софиенштрассе, а затем, пройдя по маленькой улице Плёк, очутился у подножья дворцового холма, перед достопочтенным факультетом протестантской теологии.

Тойер считал Старый город небольшим; хотя он был вытянут в длину и зажат между холмами и Неккаром, его можно было быстро пересечь неторопливым шагом. Вот только трудно было ходить по Гейдельбергу между семью утра и двенадцатью ночи. Японские и американские туристические группы закупоривали все площади, до тридцати тысяч человек в день устраивали на Хауптштрассе непрерывную демонстрацию в честь развитого капитализма, а по узким боковым улочкам пробирались своими тайными путями местные жители, отчего там тоже становилось тесно. Так что будни коренных обитателей омрачались своими специфическими проблемами — одна из причин, почему Тойер жил в Нойенгейме. Так, Лейдиг однажды рассказал, что в Старом городе можно без проблем купить тряпки от дизайнеров — там всегда большой выбор, несмотря на то, что почти каждую неделю разоряется какая-нибудь лавка из-за немыслимо высокой арендной платы. Гораздо трудней, если служащему со средним окладом требовалась, к примеру, электрическая лампочка, шурупы или сетка апельсинов и он не хотел переходить на японские гибриды яблок с грушами. В этом районе Гейдельберга не было практически ни одного крупного супермаркета.

Но все равно это был «город», словно сошедший со страниц детской книжки, лабиринт из маленьких дорог, многократно разрушавшийся и возрождавшийся вновь, последний раз в стиле барокко, с фахверком, мордами из песчаника на фронтонах, частыми переплетами окон, мощенными булыжником мостовыми и мемориальными табличками. «В этом доме жил с…, по…» можно было прочесть так же часто, как и «Пожалуйста, никакой рекламы». Бунзен, Гегель, Ясперс, Гёте, Гёльдерлин, Эйхевдорф; кто здесь только не бывал.

И кто только не умирал.

Настигнутый внезапной и неприятной духотой, Тойер присел на скамью в скверике на Мерцгассе, на углу Плёк. Его чуть знобило. Он думал о Вилли.

Как жил этот маленький человечек? Как он ухитрялся много лет, если не десятилетий, появляться в одних и тех же местах и, по всей видимости, не сообщить никому ничего, кроме своего имени, — если это действительно его настоящее, а не вымышленное имя? Сыщик, склонный к меланхолии, решил, что это не так и трудно. Кто вообще слушает другого человека? И кого интересовал неприметный коротышка, ничем особенным не привлекавший к себе внимания — насколько можно было судить — и не обладавший хоть какими-то признаками статуса. Разбогатеть с помощью фальшивых рефератов он не мог. Если же они были его единственным источником доходов, почему он не занимался чем-нибудь еще? Разумеется, Вилли нарушал законы, но Тойер видел в нем не столько преступника, сколько маленького неудачника, покорившегося судьбе, человека, который, раз уж он не стал великим, вообще не хотел быть ни кем. Несмотря на всю болтовню о всеохватной Паутине, прозрачном как стекло гражданине и в итоге о всемирном Нечто, было по-прежнему легко не существовать вообще. Правда, пока это было неизвестно, поскольку они не знали фамилии Вилли, но Тойер был уверен, что фальсификатор не числился ни в одном списке жителей Гейдельберга. Если он приехал учиться и нигде толком не зарегистрировался, то его нигде и не было. Наверняка его фамилию можно было бы найти где-нибудь в другом городе, в каких-нибудь старых университетских картотеках, но для этого опять же требовалось знать его фамилию. Как и прежде, успех могла бы принести лишь публикация его фотографии в газете, но ведь Зельтманн ни за что не отступится от своей точки зрения. Так что им придется двигаться дальше без помощи общественности.

Он представил себе жизнь Вилли. Вжиться в образ было нетрудно. Коротышка наверняка когда-то влюбился в замок, залитый лунным светом, и сказал себе, что не сможет жить без Гейдельберга. Осенний ветер вызывал у него блаженный озноб. В одиночестве бывает своя сладость, комиссар это знал. Возможно, Вилли мечтал о любви. Тойер представил себе, как маленький человечек смотрел в ночь сквозь частый переплет старинного окна, ему даже показалось, что он слышит его чуть высокопарные мысли.

— Где-то там, по узким улочкам, ходит моя любовь, — прошептал он, вжившись в роль коротышки-фальсификатора.

Тем временем прямо возле него уселся невыносимо вонючий алкаш.

— У американцев экономика, а у нас, мой дорогой, у нас наука, — прогундосил злой дух. — Правильно я говорю?

Тойер бесстрастно мотнул головой:

— Ничего у нас нет.

Алкаш смерил его серьезным взглядом и потом спросил:

— Ты из наших?

— Я что, так выгляжу? — строго поинтересовался Тойер. — Или воняю?

— Глаза у тебя такие. — Голос пьяницы помягчел. — Как у кошки.

Тойер решил, что его оскорбляли и хуже.

— Пойду-ка я за пивом. — Вонючка встал. — Пока.

Чему учился Вилли? Имеющиеся данные указывали на теологию, но это еще ничего не значило, тем более что скромница фрау Доротея Бухвальд — мысленно он именовал ее «предательницей» — упоминала также про его деяния в области изобразительного искусства. Если только эта дуреха чего-нибудь не перепутала по своей простоте. Комиссар подумал о подделке гравюр, и тут внутри черепной коробки что-то засвербило, но, пожалуй, это было не более чем шипение нейронов. Возможно, он видел фильм или читал что-то такое, где действие происходило в мировых столицах, из которых он не знал ни одной?

Жизнь фальсификатора всегда вторична. Настоящее удовлетворение невозможно имитировать, разве что лишь мимолетные ощущения триумфа. Но потом что-то случилось, в жизни Вилли произошло что-то большое, с чем коротышка не сумел справиться. Возможно, это была любовь.

За спиной комиссара, в гимназии Гёльдерлина, началась перемена. Веская причина отправиться дальше, так как за считанные секунды идиллия, которую оживляла лишь парочка копавшихся в песке малышей, сменилась такой толкотней подростков, что даже массивный Тойер испугался, что сейчас будет затоптан насмерть, оглохнет от всеобщего ора, а вдобавок еще и ослепнет от неистового физиса этих мыслителей завтрашнего дня. Поднимаясь со скамьи, он чуть не уткнулся носом в пирсинг на пупке девчушки. Даже этого не заметив, гёрл листала латинский словарь.

Почти уже выбравшись из гроздьев гёльдерлинцев, он внезапно увидел, что навстречу ему движется Лейдиг вкупе с мамой, и застыл на месте. Лучше уж погибнуть в этом пятиминутном лавпараде, чем встретиться с фрау Лейдиг. Она не была ни крупной, ни толстой, но, как некоторые пожилые дамы, обладала более плотной по сравнению с окружающими людьми молекулярной структурой и напропалую пользовалась ею. В присутствии матери Лейдига ты чувствовал себя получившим выволочку, стоило ей лишь на тебя взглянуть.