Довольно быстро приемная мать выпила потом два бокала красного вина. Мужчины немного подобрались, чтобы по ошибке не проявить бесцеремонность.

— Я закончила сегодня отчет, — сообщила она, наконец. — Большое спасибо за ваши документы, почти все запятые на месте.

Хафнер растопырил пальцы, изображая знак победы.

— Что-нибудь новое есть? — поинтересовался Лейдиг.

— О да, — кивнула Ильдирим и уже не улыбалась. — Обердорф пыталась вчера повеситься, но ее успели снять.

Все замолчали.

Как само собой разумеющееся, она взяла из пачки Хафнера смертельно крепкую сигарету «Ревал» и жадно затянулась.

— В прошлом году в летний семестр Обердорф вернулась из Лондона в Гейдельберг, так как в Англии ее больше никто не воспринимал всерьез из-за картины Каспара Давида Фридриха. Теперь я узнала, что эксперты все-таки согласились с ней. Она была права. С ума сойти, а? А потом, осенью, ее соблазнил наш сахарный красавчик Зундерманн. Даже теперь, когда она отстрелила ему пол-лица, он заявляет, что он прикалывался, заставляя визжать старую свинью, но я этому не верю. По-моему, при всех своих мускулах он был очень одиноким парнишкой и одновременно любил и ненавидел немолодых мужчин и женщин, потому что они его покинули…

— …в лице его родителей, — кивнул Тойер. — Ненависть и любовь прямая дорога к садомазохизму. Мы все ходим по тонкому льду.

— В декабре он познакомился с Вилли через обычный студенческий «телеграф». Он говорил, его завораживала тайна, окутывавшая Вилли. Не исключено, что он его немножко любил, ведь он и е…лся с ним, пожалуй, менее доминантно.

Мужчины опешили, услышав слово, которое они считали таким же мужским атрибутом, как борода.

— Вот что я теперь поняла благодаря дневнику, — продолжала она. — Это связано с плотиной и картиной. Вилли осмелился в первый раз в жизни чуточку проявить свою гомосексуальность. Но он пошел с Зундерманном в новогодний вечер не на Старый мост, где все стоят в полночь, а на плотину, чуть подальше. Вероятно, они стояли, взявшись за руки. Или, точней, Зундерманн позволил ему сунуть ладошку в свою большую клешню. Для него это была мелочь, а для Вилли высшая точка всей его жизни.

— Потому он и выбрал это место, чтобы написать там картину. Но я одного не понимаю… — Штерн щедро налил себе вина и лишь потом продолжил: — Как же Зундерманн уговорил его на такую крупную аферу?

— Ваши коллеги выяснили и это, — ответила Ильдирим. — Вилли еще юным студентом страдал от Обердорфши, ведь она невероятно рано выбилась в профессора. Она была одной из виновниц того, что он так и не смог закончить университет. Вероятно, Зундерманн поймал Вилли на крючок — мол, получится превосходный розыгрыш…

— …А потом карлик из любви превзошел самого себя… — Лейдиг покачал головой. Иногда он все-таки был рад, что любовь занимает в его жизни так мало места.

Хафнер едва не прикурил одновременно две сигареты.

— Что же теперь будет с этим Зундерманном? Полрожи лишиться — говеное дело.

— Когда его подлатают, ему будет предъявлено обвинение, в том числе в подстрекательстве к убийству нашего бедного псевдоновозеландца, — сказала Ильдирим. — Мне не так жалко его, как тех трех албанских идиотов, которые остановили Дункана, или как там его звать. Я пытаюсь, по крайней мере, выгородить уборщицу, ведь один из них ее сын. Но не уверена, что получится. Мне и Обердорф жалко. С Вилли было убийство в состоянии аффекта, но когда человек врывается к кому-то с охотничьим ружьем, заряженным дробью, и стреляет, то это уже покушение на убийство.

— Короче, я все равно ничего не понял, — пробурчал Хафнер, — но мне насрать. Главное, все позади. Вот только почему Зундерманн заказал Дункана?

— Потому что думал, что тот убил Вилли и сделает с ним то же самое. — Ильдирим подлила себе вина. — Он лишь для вида согласился на его последнее предложение, так же как и Дункан сделал его для вида. Мерзавец отпустил какое-то замечание про Вилли — мол, твой карлик мертв. И наш Зундерманн, к счастью, — тут она взглянула на Тойера, — понял его неправильно.

— Главное, все позади, — снова повторил Хафнер, потому что ему хотелось наконец-то продолжить праздник.

— Позади ли, еще вопрос, — возразила Ильдирим. — Возможно, мы разберемся с личностью этого Дункана, с его манией величия; с Голландией уже налажены контакты, кто знает… Но сможем ли добраться до тайного коллекционера, сказать не берусь.

— Вот уж кто самый большой засранец. — Хафнер хотел теперь посчитаться со всеми. — А за ним сразу следует этот Хеккер… Он просто… — Он перебрал свой богатый на ругательства лексикон, чтобы прийти к самому обидному обвинению, какое знает Курпфальц. — …Он, извиняюсь, плут и мошенник.

Потом все пошло без удержу. Господа полицейские ревели и бушевали, как школьники на перемене. Тойер поставил си-ди с поп-музыкой и признался, к восторгу молодых коллег, что питает к ней слабость.

Они дружно проревели какой-то гитарный поп, где девушка пела про «сильвер мун», а припев был «кисе ми»; Хафнер воспользовался этим и влепил Штерну в шею смачный и слюнявый поцелуй. Потом попытался оставить ему засос, «чтобы старушка порыдала». Наконец, Тойер и Ильдирим принялись отплясывать под «Queen» — «He останавливай меня!».

Потом разгоряченная и радостная Ильдирим стала прощаться, ей надо было еще приготовить что-нибудь для Бабетты. Свои слова про мудаков она взяла назад, только в отношении ее шефа это оставалось в силе.

Ребята помахали ей с софы.

— Все ясно! — крикнул Хафнер.

Тойер проводил ее до двери. Когда она почти скрылась за поворотом лестницы, он окликнул ее:

— Фрау Ильдирим?

— Да? — Она подняла голову и вдруг стала похожа на маленькую девочку, которая услышала что-то совсем новое.

— Я испытываю к вам дружеские чувства.

Она непринужденно засмеялась:

— Я к вам тоже. Правда.

Потом быстро ушла.

Вскоре после этого Тойер выпроводил остальных гостей, сказав, что у него начался приступ мигрени. Было около трех.

Он заметил, как им овладела опасная сентиментальность. На домах лежала седая ночь. Тойер снова подошел к винной полке. Откупорил «Барберу» 93-го года, хотя вообще-то ему было все равно, что наливать, лишь бы потяжелей. Поставил сюиты для виолончели Баха в бесценном исполнении Пабло Казальса.

Какое-то время он слушал музыку и выпил полбутылки. Рой дождевых капель объединился в маленькое соло для ударных по кирпичу и стеклу. Дождь — весна как осень. В ложное, неверное время. В ложном, неверном свете. Все ложно, неверно.

Комиссар решил еще раз покурить, в порядке исключения. Словно желая уменьшить вред, он встал у открытого окна.

Потом не долго думая он надел ботинки, пальто и, схватив зонтик, вышел из дома. Свернул на Бергштрассе, потом зашагал прямо, налево, направо и вверх по Мёнхбергштейге. Он запыхался, пока дошел до леса. Уже брезжил новый день, Страстная пятница. Раньше радиопрограмма прерывалась в час кончины Христа, а теперь они даже конец света нашпигуют рекламными блоками.

Он бесцельно шел дальше.

— Пожалуй, хватит, — сказал он вслух, немножко оробев. — А то затопчет насмерть какой-нибудь дикий кабан. Хотя мне вы обязаны своей свинячьей жизнью! — крикнул он в темноту. — Я посадил Обердорфшу! — Но шутка показалась ему нехорошей.

Через час он дошел до знакомого места. До перекрестка у старого дуба Холдерманна. Отсюда он найдет дорогу до дома. Дождь заглушал его шаги, и это было кстати, поскольку он оказался в лесу не один.

Там стоял старик, хорошо различимый в предрассветных сумерках. Не тот человек, которого надо было опасаться, даже несмотря на то, что он дрожащей рукой направлял пистолет на привязанную к дереву овчарку.

— Прекратите, — спокойно приказал Тойер. — Весь лес оцеплен полицией.

После того как комиссар забрал себе оружие, они двинулись прочь из леса. Старик вел овчарку, и та плелась за ним тупо и покорно.

— Я пенсионер, подрабатываю почтальоном, — рассказывал он. — Как вы думаете, сколько раз меня кусали? А овчарки — они самые противные. В последний год я прошел тренинг от собакобоязни. В Фирнгейме. Дети подарили мне путевку к шестидесятипятилетию. В конце концов меня стали слушаться даже чужие собаки, и тогда мне пришла в голову мысль.