– Эл, ты потрясен.

– Э… да, думаю да.

Ее брови поднялись.

– Ты хочешь сказать, ты проверил наши генетические данные? Чтобы посмотреть, можем ли мы иметь детишек на сертификат Корпуса?

– Да.

– О. Хм. Могу я спросить, почему?

– Ну, потому что… ну, я думал… послушай, я не пытаюсь давить на тебя, Лиз. Я знаю, все может измениться, знаю, ты можешь не хотеть меня потом, когда мы закончим учебу. Мы оба достаточно скоро станем интернами. Но я люблю тебя, Элизабет Монтойя, и теперь мы знаем…

– При чем же тут генетика? Альфред Бестер, я тоже люблю тебя. И ты, черт возьми, хорошо знаешь, что я собираюсь остаться с тобой, когда мы закончим обучение. Но будь я проклята, если я нуждаюсь в разрешении Корпуса завести с тобой детишек, если я этого хочу.

– Я… Лиз, я понимаю твои чувства на этот счет, но мы должны быть реалистами, верно? И, все-таки, это же замечательно! Теперь они никак не смогут возражать.

Казалось, она собирается продолжать спор, но затем ее лицо прояснилось, она пожала плечами и снова его поцеловала. Она отступила, в глазах заплясали кометы.

– Ты ведь впрямь любишь меня, не так ли? Ты бы не стал проверять, если б не любил. Прости, Эл. Я чувствую с тобой такую близость, что иногда забываю, что мы выросли в таких разных мирах. Это для тебя что-то значит.

Он торжественно кивнул. Она взъерошила ему волосы и затем поцеловала еще раз, медленным, томным поцелуем, сказавшим больше, чем слова.

Таково было, он изучил, свойство поцелуя. Сама по себе вещь незначительная; плоть соприкасается, какая-то всегда нежданная щекотка. Но когда он и Лиз целовались, это было изъявление, попытка передать непередаваемое. Показать – через одно прикосновение, так или иначе модулируя орфографию губ, щек, языка, подбородка – то, что лежит на сердце. Впервые он пожалел – истинно, глубоко пожалел – простецов, которые никогда не смогут узнать, каким мощным и глубоким может быть поцелуй, много большим, нежели просто любовной игрой.

Неудивительно, что они были неполноценными. Они были такими, каким был он – без Лиз. Незаконченные, недоделанные, злые из-за того, что они понимали, что лишены чего-то важного, имеющегося у других – но никогда не способные познать это сами.

– Пойдем куда-нибудь, – сказала она, когда они оставили друг друга. – Отпразднуем.

Но он ощутил, в поцелуе. Он больше не мог притворяться, что это его воображение. Что-то уже пошло не так.

Год назад этого для него было бы достаточно. Он бы отсек свою утрату, как поступил с Первым Звеном, с Беем, с Эмори и остальными. Но он не мог больше представить жизнь без Лиз Монтойя. Он не видел будущего без ее глаз, ее улыбки, ее души рядом со своей.

Она скрыла это ради него. Но их генетическая совместимость беспокоила ее, и беспокоила что-то еще в ней, то, что он пытался игнорировать. Однако на сей раз, он не мог отступить. Он должен узнать, что встало между ними. Потому что он не сомневался в ее любви. Он ощущал ее привязанность как неподвижную звезду, ведь ощущал? Или он превратился в круглого дурака?

– Уже празднуем, – тихо сказал он.

Он взял ее за руку, сидя за столом напротив и рассматривал ее в свете свечей.

– Я думал, ты будешь счастлива узнать эту новость.

Она улыбнулась, но, кажется, через силу. Их общение было прерывистым – в определенные моменты они прибегали к словам; в другие они совершенно сливались. Последнее было так мощно, что не могло постоянно поддерживаться. Цикл был необходим, но иногда было плохо не знать наверняка, что она думает.

Однако он никогда бы не осквернил их доверие; он подождал бы приглашения. Это было, как заниматься любовью – это должно происходить по взаимному согласию и ко взаимному удовольствию, либо не происходить вовсе.

– Я была счастлива, Альфи. Я счастлива. Просто… просто меня беспокоит, что нам вообще приходится проверять. Что ты считаешь, что должен. Мы ведь говорим о нас. Это наши жизни. Почему кто-то еще должен иметь право голоса?

– Так делается, – сказал он. – И, не говоря о наших чувствах, так и должно быть. Я люблю тебя, Лиз, и ты для меня самый важный человек на свете. Но мир больше, чем мы, и в нем есть вещи более важные, чем мы двое. Я понимаю это в своем сердце, да и ты тоже.

– Я знаю, ты веришь в это, Альфи. Я это чувствую. И я уважаю это, потому что люблю тебя. Но есть вещи, которые я просто не могу принять. Это одна из них. Я счастлива, что мы можем пожениться, когда захотим – и однажды я хочу стать твоей женой, Альфред Бестер, хочу. Ты знаешь, что хочу. Меня только огорчает, что это не наш выбор.

– Теперь наш. Так почему ты все еще расстроена этим?

Она пожала плечами.

– Думаю, нет. Может, я не могу поверить, что нам так повезло. Может, где-то глубоко, я так беспокоюсь, что просто не могу в это поверить.

– Мне знакомо это ощущение, – сказал Эл. – У меня оно возникает всякий раз, когда ты смотришь на меня. Всякий раз, как я касаюсь твоей руки.

– Осторожно, Альфи. Ты должен оставаться здравомыслящим, помнишь? Ты моя ось. Без тебя, думаю, я улетела бы в космос.

– А я без тебя был бы холодной, мертвой планетой. Без жизни, без тепла…

– Пойдем отсюда. Мне хочется прогуляться.

Они расплатились и покинули ресторан. Они бродили всю ночь – трудно сказать, сколько – и путешествовали по улицам и переулкам Женевы. Они решили предпринять импровизированный тур по церквям и барам – одна церковь, один бар, одна церковь, два бара. Эл был осторожен; он усвоил, что опьянение не для него, даже при Лиз. Алкоголь лишал его контроля. Он и так лишался контроля, когда был с Лиз, но это чувство было головокружительным, замечательным. Добавить излишек крепкого напитка, и вот уже он будто улетал в космос. Лиз была права – один из них должен был стоять одной ногой на земле, и естественней это было для него.

Но это было трудно, так трудно с нею. Он хотел потеряться в ней, войти в яркий блеск, что жил в ее груди, даже если он поглотит их обоих.

Они оказались в парке, на холме, с которого открывался вид на огни города. Тэптаун был еле виден, в отличие от топазовой необъятности Земного Купола. Они сидели на холме и смотрели на космодром "Порт Тьессен". Они говорили о Вселенной.

– Марс, вот куда бы я слетала, – сказала Лиз. – А затем Калевала. Говорят, там ветер пахнет грозой всегда, что там все время огни в верхних слоях атмосферы, как горящая паутина. Я хочу все это увидеть. Нарн. Приму Центавра.

– Увидим. Поскольку мы из Пси-Корпуса, нас могут перевести. Если мы будем женаты, нас даже могут послать вместе. Даже если нет, мы можем проводить вместе отпуск, наших заработков хватит на межзвездные путешествия. Мы можем отправиться куда угодно. Куда угодно, пока мы вместе.

Она крепче обняла его, и их томный уют внезапно наэлектризовался. Она стала настойчиво целовать его.

– Не здесь, – осмелился он. – Это парк…

– У нас недостаточно времени. Ни одному из нас не дадут увольнения еще в течение трех месяцев.

– Я могу прокрасться в твою спальню, когда твоей соседки не будет…

– Ненавижу заниматься этим там, в Тэптауне. Люди слышат…

– Они не услышат, если ты не будешь так громко…

"Тебе же нравится".

"Ха. Это уязвляет мой слух и что… что ты…"

Она была на нем, ее длинная плиссированная юбка легла вокруг них как упавший парашют. Она взялась за его брюки.

"Лучше заткни уши, велела она ему".

Они оставались там до рассвета, и он снова смотрел, как она спит, лаская каждую черточку ее лица взглядом, обводя контур ее лица пальцем. "Я люблю тебя", передал он, и она улыбнулась во сне.

Неделю спустя они вновь улучили время. Его сосед отсутствовал, и они лежали, сплетаясь на его простынях. Он знал, что она чувствует, но ему нравилось делать это в его комнате. Когда они были где-то, в Женеве или дальше в полях, это было как странный сон. Здесь же она казалась частью его жизни. Это было удобно, реально. Это также помогало ему представить их совместное будущее и сделать его реальным.